Отступив на пару шагов, я поднял ствол моего АС-44 — автомата Судаева — и разрядил в бандеровскую сволочь остатки магазина. Переведя дыхание, оглядел свою группу.
Это был серьезный должностной проступок. Доложи кто-нибудь, что оперуполномоченный ОББ НКВД угрохал важный источник информации, — и последствия могут быть если не фатальные, то неприятные.
Мои парни сделали вид, что смотрят в другую сторону. Ведь летний день такой пригожий. Птички в небесах летают. Лиса прошуршала, махнув хвостом. Благолепие. Просто нет времени обращать внимание на то, кто, кого и за что пристрелил.
Так что никто меня не сдал — команда у меня была сплоченная, друг за друга горой. Но урок этот я запомнил и больше себе такого не позволял.
Спасенный учитель Ленковский тогда только и произнес что-то типа:
— Спасибо вам, товарищи.
После чего сгорбился. Присел на корточки, прислонившись спиной к стволу березы. Из него будто вытащили стальной стержень. Он огляделся осторожно окрест, лишь мазнув вскользь своим взором по телам врагов. В его глазах блеснули слезы.
Я прекрасно понимал его состояние. Он уже попрощался с этим миром. И его стойкая гордость последних минут отняла у него все силы. Теперь он возвращался в такую прекрасную жизнь, как будто заново впитывая цвета, чувства, красоту. Он был жив. И это было счастье. И вместе с тем он продолжал терять своих друзей, соратников, что гнуло его к земле.
После этого мы с ним не сталкивались. Я только видел его личное дело, когда знакомился со всеми сколь-нибудь значимыми фигурами Проекта. И вот в апреле 1950 года встретились лицом к лицу в одноместной палате госпиталя Первого главка.
В воздухе витал неповторимый, туманящий душу и отдающийся слабостью в коленях больничный запах. Это был запах беспомощности, отчаянья и надежд. И запах скорого приговора, который тебе объявят, — финал ли настал, или ты еще покоптишь небо, радуя мир своими добрыми и злыми делами.
Ленковский лежал на белых простынях, и сам был белый, с перевязанной головой и уже сходящими синяками на лице, принявшими желтый цвет. Он выпрямился, присел, когда я зашел, и локтем неуклюже задел стоящий на тумбочке рядом с кроватью закрытый пузырек. Тот со стуком упал и покатился по полу.
Я внимательно посмотрел на бывшего учителя. Не так много времени прошло между нашими встречами — всего четыре года. Но будто пропасть пролегла. И страна уже жила по-другому. И город у меня другой — Москва. И дела совсем иные. А вот Ленковский все тот же. Разве что заматерел и стал куда более солидным. Но как и тогда — избитый, гордый и упрямый. Будто схлопнулись две точки на временном отрезке наших судеб, явив мистическим образом повторение обстоятельств и событий. Вот только сейчас я выступал не в роли отважного спасителя, а скорее въедливого следователя, устанавливающего картину происшествия, причины и, что самое главное, возможные последствия.
— Ну что, больной. Помните меня? — с улыбкой осведомился я, присаживаясь на табуретку рядом с койкой.
Он посмотрел на меня внимательно и с внутренней болью. Встряхнув головой, с каким-то вызовом воскликнул:
— Нет!
— Нижние Шатры. Березняковский лес. Профессор. Казнь председателя сельсовета.
— Не помню. Ничего не помню. — Он зажмурил глаза, будто надеялся, что я исчезну.
А вот это было совсем плохо.
— Что вообще помните? — продолжал напирать я. — Свое место работы? Должность?
— Я… Лаборатория… Точно, лаборатория.
— Какая?
— Не помню.
— Имя свое хоть помните?
— Михайло Ленковский.
— Где родились?
— Львовщина?.. Да, кажется, так.
— И это все? — Возникшее у меня беспокойство теперь переходило в сильную досаду.
— Еще что-то урывками всплывает… Деревня у Львова. Голод… Брат… Разлуки. Разлуки…
В миру теперь Михайло Ленковский числился Михаилом Александровым. Он относился к так называемой авангардной сотне Проекта — так именовали мы основных специалистов, на которых и держится все. Многие из них вместе со всеми правами и обязанностями получали и другие имена — для внешнего мира. Зачем вся эта путаница? Потому что иначе нельзя. Потому что это Проект.
— А формулу Эйнштейна эквивалентности массы и энергии тоже не помните? — поинтересовался я.
— Как это можно не помнить! — искренне возмутился Ленковский. — Скоро первоклашки ее будут знать. Е равно эм цэ квадрат.