И однажды вывезла меня кривая на фартовую дорожку.
Пошел я как-то аккурат под Новый год в субботу дровец позаготавливать в тайгу. Намахался до одури над сушняком и назад возвращаюсь весь в куржаке — лешак лешаком да с топором в руках! И только вышел на дорогу я, как из-за поворота вывернись возок, полный кулей, с мужичонкой-возницей. Гнедуха ровно тащила сани с поклажей и провожатым, да мой вид в сумерках не пришелся лошадке по нутру. Рванула она возок, всхрапнула и понесла, чуть возница не вылетел из саней. Мужик-то сам усидел, а куль с чем-то выпал на обочину.
— Э-эй, — заорал я, — стой, раззява, добро потерял!
Гнедуха от моего сипа сильней понесла, а мужик не натянул вожжей, видно, принял за разбойника. Скрывались кой-где в тайге в ту пору темные личности: то дезертир, то просто проворовавшийся. Недолго им приходилось бегать — милиция скрадывала, но россказни про таких волков потом кочевали годами по всей области.
И тут мужичонка попался, видно, из тех, кто слушает с замиранием сердца бабьи перепевы про «дизертиров». Наслушается такой всяких «ужастей», а после в ночное время от своего крыльца по малой нужде отойти боится.
— Эй, черт тебя догони!
Ни ответа, ни привета. Посидел я на куле с картошкой — она родимая! — покурил своей продеристой махорочки — ни скрипу, ни сипу. А сумерки зашпаклевывают тайгу всплошняк, от мороза деревья начали перестрелку, и в животе у меня так пальба отзывается, как в пустом распадке. «Чего ж зазря пропадать картошечка будет, — мозгую я. — У мужика ее, видно, немалые запасы, раз так разбрасывается. Не обеднеет, а мне она очень даже кстати».
Кое-как взвалил я на плечи куль и покондыбал на огонечки своей Кручинихи. Ноги стараюсь не подгибать в коленях, чтоб не свалиться. Сил вроде бы никаких, на одной радости кондыбаю, только снежок всхрустывает под ичигами. Еле втащил в сенцы свою ношу, на дверь в избу прямо упал вместе с кулем и уж в избе рухнул на лавку.
— Ох ты боже мой! — долетел до меня вскрик Дуняхи. — Откуда такое добро, Кузьма?
У меня грудь ходуном ходит, но руку предостережением поднес к губам и объявил:
— Тс-с! Дед Мороз подарил да велел никому не говорить, иначе боле не будет подарков.
— Дед Мороз куль привез!
— Отвалил нам, мамань, рясной картошечки!
— Вот наварим теперь!
— Сальца бы еще кусочек догадался положить...
И давай моя ребятня тот куль ворочать, картошка застучала в чугунок, и мне под этот оживленный базар у печи задремалось. В кратком сне показались опять сани с гнедухой и перепуганным мужичком, а я будто бегу за возком и топором машу: «А ну, сбрось сала, мужик!» И возница кидает мне под ноги кус сала, пышного, желтого, с толстенной коркой, с прослойками мяса.
Только подхватить не дали мне тот кус мои оглоеды. Навалились со всех сторон на меня, защипали, защекотали.
— Вставай, батянь, Новый год встречать!
Ну хоть без сала, а праздник, считай, справили. Картошечка попалась что надо — крупная, рассыпчатая, сладкая. С солью да постным маслицем — куда с добром! Чай потом с чагой пился, как после поросятины.
Только жена хмурноватая была весь вечер. А ночью приткнулась к уху, животом подтолкнула и задышала горячо:
— Где, Кузь, взял картошку?
— Может, назад отнесть?! — дохнул ей в ответ.
Замолкла она, мышью притаилась, а через полчаса так попросила:
— Ты больше не носи чужого, Кузь, до греха недалеко.
И будто подтолкнула мою мысль Дуняха на будущее. Сказал ей:
— Сам пусть сгину, а детям пухнуть с голоду не дам.
— А коли ославят через отца их, лучше будет?
— Дети за отца не в ответе! — оборвал я ее известной тогдашней приговоркой.
— Да людям-то как в глаза глядеть они будут, если что обнаружится?
— Я их ращу не для сиденья под матерней юбкой! — заявил я Дуняхе. — Будущих солдат и доярок выпестовываю!
— Ой, Кузя, — тихонько запричитала Дуняха, — дело праведное неправедным не подопрешь, а только порушишь!
— Пока не пойман — не вор, — отрезал я. — Куля как-никак на неделю хватит. А там видно будет...
Видно стало дно куля через какую-нибудь пятидневку. Тут как раз Дуняхе родить приспичило. Приняли мы с бабкой Утихой четвертого, назвали его Калистратом, и на радостях последнюю картошку я повитухе высыпал.
А Дуняху кормить чем-то надо, чтоб молоко было. Ребятня ее облепила, глаз не спускают с того, как маленький чмокает мамкину титьку, вдоволь наедается материнского молока.
Что делать? Решился я в следующую субботу к дороге идти — авось снова подфартит.