Женя вскочил с табуретки, сбросил полушубок и заметался по комнате вслед за Гарькой.
— Тогда, я думаю, надо идти к матери Игоря, — предложил он, — проверить на всякий случай...
— Я тоже полагаю, времени терять нельзя! — согласился Гарька и направился к вешалке-самоделке. — Надо идти!
И тут в дверь боковушки всунулась лохматая голова Митьки:
— Ослобоняйте стол!
— Нам надо идти, Дмитрий Павлович, — заикнулся было Женя.
— Нет уж погодьте! — забасил Митька. — От меня просто не уходят! Да еще такие люди, тайга моя глухая!
Пришлось сгребать со столика все, что было навалено на него. Митька вмиг заставил освобожденную столешницу гранеными стопками, ковшом с водой, баночкой с солеными груздями, тарелкой капусты, усыпанной рубинами мерзлой брусники. Потом он сообщил, что хозяйка варит пельмени ради такого случая, и, пританцовывая, извлек из кармана бутылку. На заиндевелой наклейке проступала блекло-синяя надпись «Спирт». Митька сорвал металлическую крышечку и опустил бутылку на середину стола.
— Ты ж говорил — перцовку! — удивился Гарька.
— Не хипишуй, Гарий Осипович. — Митька выпятил грубую, как лиственничная кора, ладонь. — Тебе лекарство готовлю, как сказал, а мы с Евгением Ильичом чистенький хватанем, так я говорю, Жень?
Он снова умчался на кухню и принес эмалированную кружку, перекидывая ее из руки в руку. Стручок огневого перца торчал из кружки.
— Понял? — спросил он Гарьку, доливая в кружку из бутылки.
— Да, — просипел Гарька, — но я вам дал, Дмитрий Павлович, всего три рубля.
— А это само собой получилось, тайга моя глухая! — Все лицо Митьки покрылось лукавой рябью. — Прихожу в «дежурный», а сам чечетку бью от радости: какой гость сегодня у нас! Спрашиваю продавщицу: «Есть ли перцовое вино?» Отвечает: «Есть». А я говорю ей: «Дай-ка мне бутылочку... спирта».
Женя засмеялся. Гарька потер трещинку на стеклышке, точно хотел затереть ее, и сказал:
— Веселый вы человек, Дмитрий Павлович.
— А чего унывать? — обрадовался Митька и стал разливать спирт по стопкам, добавляя воду из ковша. — Совесть чиста — мошна пуста. Ну да все одно проживем! Раз-два, взяли!
Они звякнули стопками и выпили.
Гарька закашлял. Женя погладил его по спине ладонью и набил капустой рот Митькиного квартиранта.
— Спиртец — это человек! — прорычал Митька и пригладил выцветшую ковбойку на груди. — Будто Христос внутрях прокатился.
— А у меня — каленым железом в горле, — похвастался Гарька. Его глаза повеселели. Он схватился за горло и пропел: — Охо-хо-хо!
Из подполья отозвалась курица: «Ку-ка-ре-ку».
— Чтобы ты захлестнулась, — проворчала тетя Поля, занося в боковушку миску дымящихся пельменей. Она поставила миску на середину стола и скрестила руки на животе, обтянутом белым передником. — Люди вымеряют, по обычаю, такой курою пол от середины дома до порога и там отхватывают голову, если придется хоть гребешком на порог. Не то беда!
— А ты считала? — спросил Митька.
— Нет, — отозвалась тетя Поля, — да доведет меня ведьмища!
— Не дам я курицу в обиду, — сказал Митька. — Гарий Осипович вон за Игоря горой встает, а уж я по своим силам...
— Накличет беду на наш дом, тогда увидишь, — твердила тетя Поля. — Надоть отсечь ей все одно голову... Ксеня-то Бандуреева отрубила, да поздно...
— Кому отрубила? — Пятна выступили на Гарькином лице, и он прижал очки к вискам. — Бандуреева?
— Да курица была у нее такая же петушиная, — пояснила тетя Поля. — Говорили ей все — отсчитай до порога да оттяпай, не то беда! И как в воду глядели... И ты дозащищаешься!
— А не боись, мать, — отмахнулся Митька, — а главное, с нами не дрейфь! Мы беду — по морду!
— Верно, Дмитрий Павлович, — одобрил Гарька, — терять нам нечего, а найдем настоящее золото!
— Между прочим, Мить, — обратился Женя к хозяину, — почему ты сам не пришел к нам сегодня?
Митька мотнул кудрями в сторону квартиранта.
— А Гарий Осипыч, он за двоих работник... Отец у него тоже в тайге схоронен, вот какая у нас обчая причастность.
Гарька налил гостям в стопки, а себе в кружку с перцем:
— Выпьем давайте за тех, кто гонится за человеком, чтоб спасти его.
Свели стопки, подержали над столом дольше, чем в первый раз, будто, как в древнем обычае, молча клялись не на жизнь, а на смерть отстаивать за что подняли тост. Выпили в торжественном молчании.
— Ксении-то легче было б горе переживать с сыном, — всхлипнула вдруг тетя Поля. — По себе сужу...
— А я по своей матушке знаю, — Гарька согнулся над грудой книг, раскрыл томик Тютчева и вынул из него фотографию женщины, в которой сразу можно было признать Гарькину мать: те же дальнозоркие глаза, легкие впадинки щек и даже кончик носа чуть в сторону, словно они с сыном ощущали тревожный какой-то запах.