Александр Павлович оторвался от крыла, зацепился за планширь и попытался добраться до рулевой рубки. Ветер поднял плащ, схватил и потащил обратно в крыло. Сапоги скользнули по мокрой палубе, и Александр Павлович оказался на старом месте. Наконец капитану удалось открыть дверь. Он с грохотом влетел в рубку и покатился к противоположной стенке, пытаясь схватиться за что-нибудь. Удалось задержаться у стола: он со злостью вцепился пальцами в полку с книгами.
У штурвала, широко расставив ноги, стоял рулевой. По палубе метались тяжелый транспортир, линейка и еще какие-то предметы, которые тщетно пытался поймать третий помощник. Он присел на корточки и выставил вперед руки, в любую минуту готовый схватить подкатившийся к нему предмет, но всякий раз, когда цель была уже близка, судно, поднявшись на очередной волне, сильно накренялось в противоположную сторону; третий помощник терял равновесие, а транспортир ускользал от его рук.
Несколько секунд Александр Павлович смотрел на эту возню, потом недовольно проговорил:
— Не могли укрепить всё заранее. Надо было…
Он не успел закончить свою мысль: судно снова повалило на борт. Капитана оторвало от стола, бросило к двери, и он едва успел ухватиться за ручку, чтобы не оказаться на мостике.
— Ну и ну. Гол в ворота противника, — попытался пошутить третий помощник, но голос его звучал глухо и невесело.
Александр Павлович не ответил. Он осторожно пробирался к дивану, стараясь выбрать подходящий момент.
Удар зыби, невероятный крен, и Александр Павлович, ругаясь, попал в объятия третьего помощника; оба покатились в угол. Рулевой бешено завращал колесо, пытаясь привести судно на курс.
С трудом капитан всё же достигает дивана. Он расклинивается в стенки спиной и ногами, достает измятую пачку папирос и, наконец, жадно закуривает.
На несколько минут в рубке наступает молчание. Слышны только вой ветра и удары зыби в борт. Александр Павлович устало закрыл глаза, и вдруг совершенно непроизвольно перед ним встал теплый летний вечер на даче, совсем явственно он ощутил запах сосен и увидел ровные земляничные грядки… Тишина.
И тут же он вспомнил бесчисленные штормы, пережитые им, страшное напряжение, бессонные ночи, когда мрак мешался с белой водяной пылью, страх за судно, людей и самого себя и тяжесть ответственности, возложенной на его капитанские плечи.
Вспомнил Александр Павлович матроса Титова, смытого волной в Бискайском заливе. Ничего нельзя было сделать для его спасения. Но никогда не забудет он глаз жены Титова, с молчаливым укором смотревших на него. Ведь он — капитан, он должен был спасти ее мужа!
О, у него было что вспомнить!
Невероятная усталость охватила его, и ему хотелось лишь одного — спокойствия.
Неожиданно Александр Павлович громко сказал:
— К чёрту! В последний рейс иду. Тридцать лет отдано морю. Хватит. Буду землянику разводить.
— Что будете разводить? — не понял третий помощник.
— Землянику. Садовую. Поняли?
— Понятно. Это, конечно, лучше, чем в таком аду находиться, — согласился помощник.
— Придем в Ленинград, подам рапорт начальнику пароходства. Попрошусь на береговую работу. Всё! Хватит!
Капитан крепко вжимает окурок в пепельницу, как бы ставя точку под принятым решением.
Он выползает на мостик и становится к телеграфу. Снова глаза наполняются солеными брызгами, ветер режет лицо, сапоги скользят по мокрой палубе. Но Александру Павловичу уже легче. Последний рейс! Приведет судно в Ленинград, и всё. Впереди уютная дача, сад, сосны и земляника. Недолго еще осталось.
К утру шторм стал успокаиваться. Зыбь была еще большая, но небо посветлело, солнце начинало пробивать тучи. Ветер ослабел. Качка уменьшилась. Стрелка барометра медленно поползла вверх. По всему было видно, что «погода» идет на убыль.
Капитан передал командование старшему помощнику, спустился в каюту, стянул с себя мокрый плащ и сел к столу. Он вытащил из ящика лист бумаги и твердым, круглым почерком написал:
«Начальнику N-ского пароходства т. Рахтанову В. Н.
от капитана п/х «Кама» Сороки А. П.
РАПОРТ