— Конечно, не может, — согласилась Стрелковская. — Но кое-кому не нравится, что вы тексты читать заставляете, в собрании сочинений рыться. Ну и просто лоботрясы есть. Им лишь бы поменьше с места их поднимали. Они вас не любят: никогда не поймешь, когда и кого вы спрашивать собираетесь. Которые за отметкой гонятся — те тоже вас не понимают: отметок ведь вы не ставите.
Она замолчала.
— Да, — сказал, взглянув на часы, Самохин. — Многовато набралось недовольных.
— Ну что вы! — с жаром возразила Чижикова. — Меньше половины.
— Нормально, — поддакнула наконец и Ханаян.
— Ну раз вы так считаете… — сказал Самохин, — вам виднее. Так что же, мне от реалистов ждать неприятностей?
— Нет, что вы, — ответила Чижикова. — Мы их нейтрализуем.
— Ну, давайте тогда перейдем к делу. А то и на урок можно опоздать.
— Это пусть Ленка говорит, — сказала Стрелковская. — Мы все от нее узнали.
— А чего говорить? — мрачно сказала Ханаян. — Письмо на Евгения Ильича написали, вот и все.
— Ах, письмо, — проговорил Самохин.
— Ну, в общем, родительское собрание было, — нехотя начала Ханаян. — И в строгом секрете. Мне мама только вчера сказала. «Кончилась, — говорит, — у вас практика». Я спрашиваю: «Как кончилась? Евгений Ильич сказал, что всю вторую четверть будет вести». — «Мало ли что сказал. Мы письмо написали куда надо. Двадцать человек подписалось, многие с высшим образованием, есть даже кандидаты наук. Такое письмо без внимания не останется».
— И все? — спросил Самохин. — И вся неприятность?
— Вы их не знаете, наших родителей, — сказала Чижикова. — Они за выпускные экзамены больше нас боятся. Они на все пойдут.
— Ну и что же вы сказали вашей маме? — поинтересовался Самохин.
— Ничего я ей не сказала, — буркнула Ханаян. — Я только спросила, подписала она это письмо или нет.
— Ну и?..
— Лена из дому ушла, — простодушно сказала Чижикова. — Она у нас вспыльчивая.
— Вот это да! — Самохин даже присвистнул. — Вот это подарочек. Вы же у меня… я же вас считал самой пассивной.
— Она просто стесняется, — пояснила Чижикова. — А вообще-то она в классе самая начитанная.
— Ничего я не стесняюсь, — возмутилась Ханаян. — Мне, например, не нравятся все эти «мнения» да «точки зрения». Я определенность люблю. Но когда вот так, за спиной, ненавижу, когда так делают.
— Ну дела, — Самохин покрутил головой. — Куда же вы ушли, любительница определенности?
— Ко мне, — ответила Стрелковская.
— А вы почему не ушли из дому?
— Моя мама не была на собрании.
— А мой отец ничего не стал подписывать, — с гордостью сказала Чижикова. — И говорить мне ничего не хотел.
— Вот это правильно, — одобрил Самохин. — А то хорошенькое дело, когда дети из дому бегут.
— Мы не дети, — обиделась Ханаян.
— Тем более. Вас, наверно, по всему городу ищут.
— Не ищут, — басом сказала Ханаян. — Я уже сегодня утром звонила. Обещала, что вечером приду.
— Ну я тронут, — сказал Самохин. — Все это очень непосредственно. Но давайте так: про письмо забыли.
— То есть как? — удивилась Стрелковская.
— Очень просто: забыли — и все.
— А вы? — спросила Чижикова.
— А я и знать о нем не хочу. Оно ведь не мне адресовано.
— Значит, мы напрасно вас задержали?
— Нет, отчего же. Я рад был поговорить…
12
Назаров очень волновался. Сидя в учительской на расхлябанном «кожаном» диване (подобная мебель за последние пять лет почти полностью исчезла из «присутственных мест», и только школьные завхозы за нее держались), он каждые полминуты смотрел на часы и мыс ленно чертыхался. Ругал он больше себя самого. Ругать Самохина, даже мысленно, было совершенно бесполезно Подумать только: этот пижон не счел нужным явиться за десять минут до звонка в такой решающий, можно сказать, день. Ах, распустился негодяй, распустился. Надо бы с самого начала вожжи натянуть покрепче — чтоб пена изо рта… Нет, пощадил артистическую натуру.
В директорском кабинете, дверь которого выходила в учительскую, шла оживленная беседа. Анатолий Наумович, похохатывая, занимал хозяйским разговором почетную гостью — районного методиста Ночкину. Вероника Витольдовна, также приглашенная в кабинет, голоса не подавала.
Хотя дверь была плотно закрыта, Назаров отчетливо представлял себе, как Вероника Витольдовна сидит в мягком кресле, держа на коленях «дипломатический» чемоданчик с никелированным ободком, и загадочно усмехается. Ее улыбка, казалось Назарову, проступает сквозь обитую черным дерматином дверь, как знамение крупной служебной неприятности.