— Ну и шуму было! — осторожно заметил Ларин. — Сейчас из РИО прибегут за новостями. Они там привыкли, что у нас всегда тишина.
Одна Анита не произносила ни слова. Она даже старалась избегать глядеть мне в лицо: чувствовала, должно быть, что я мысленно еще доругиваюсь с Раповым.
Тут дверь закутка открылась, и сгорбленный, тщедушный начальник наш, ни на кого не глядя, прошел через комнату и вышел в коридор. Мне стало неловко — и одновременно я почувствовал облегчение оттого, что не успел сказать того, что задним числом придумал.
Я посмотрел на Аниту — она поймала на себе мой осмысленный уже взгляд и, подняв глаза, ласково мне улыбнулась.
«Ну что, набезобразничал? — говорили ее глаза. — А теперь самому неловко».
И Анита покачала головой.
— Похороны откладываются, — сказал тут Ященко, имея в виду раповский проход.
— Да, пожалуй, жить будет, — промолвил Молоцкий. — Ну-с, молодой человек, — сказал он, обращаясь ко мне, — может быть, вы изложите коллегам суть ваших разногласий?
А вот этого я как раз не хотел делать. Мои выводы — это только мои выводы, пока я держу их про себя. Но, когда они станут достоянием Дыкина, Ященко и Ларина, отдел придется закрывать.
Однако старшие наши внимательно на меня смотрели и ждали разъяснений. Какие-то, слова надо было говорить. И тут, почувствовав, видимо, мое замешательство, на помощь мне (в который уже раз!) пришел мой верный Дыкин.
— Да что там излагать? — сказал он легкомысленным тоном. — Старик рассчитывал, что Сережа привезет готовые терминалы. А Сережа ему бумажки выложил, вот он и взъярился.
Такая трактовка была много ближе к истине, чем полагал сам Дыкин. Поэтому я всецело ее поддержал. Произнеся несколько плоских шуточек на тот предмет, что, мол, я не грузчик, у нас тут и помоложе деятель есть, я осторожно прикрыл эту тему и принялся переписывать свой отчет на машинке: экземпляр себе на память, экземпляр Рапову и экземпляр Дубинскому — в этом пункте я считал необходимым быть последовательным.
25
Видимо, я правильно сделал, не доверившись машбюро: там на мой отчет нашлось бы слишком много читателей, и через день о моей точке зрения знал бы весь институт. Получив свой экземпляр, Рапов молча положил его в ящик стола и, поблагодарив меня кивком головы, дал понять, что аудиенция окончена. От Дубинского же первые сигналы поступили дней через десять. Рапов вызван был в верха, вернулся оттуда чернее тучи и, позвав Сумных и Молоцкого к себе в кабинет, около часа о чем-то с ними совещался. Вышли они оттуда исполненные строгой значительности. Молоцкий не удостоил меня даже взглядом, а Сумных посмотрел осуждающе и счел нужным заметить:
— Через голову-то — нехорошо.
Дыкин, Ященко и Ларин завертели головами, пытаясь уловить, что к чему, но вопросов задавать не стали.
С этой минуты в комнатушке нашей создалась какая-то неопределенная, но довольно тягостная обстановка: я уже не считал себя вправе отдавать распоряжения, и каждый занимался чем-нибудь своим. Ященко, например, набело переписывал отчет, Дыкнн изучал словарь технических терминов, Ларин писал письма «на родину», старики мрачно листали наше пособие. И все это в полном молчании. Анита с любопытством на меня поглядывала, чувствовалось, что она тоже чего-то ждет. Но вот уж с ней-то я меньше всего сейчас хотел «общаться». К счастью, у меня было дело: я выправлял контрольные тексты, которые должны были составить четвертый том, и при умелом распределении сил работы этой мне могло хватить на месяц.
В тот же день мне передали, что в пятнадцать сорок меня ждет у себя Иван Корнеевич. Пятнадцать сорок — это был стиль Дубинского. Поэтому я явился в «ковровый отсек» ровно за две минуты до назначенного срока. Надо сказать, что между мной и Дубинским была гораздо более серьезная дистанция, чём между младшим научным сотрудником и крупным ученым. Если уж до конца придерживаться военной терминологии, то для Дубинского я был примерно тем же, чем для генерала армии является какой-нибудь «рядовой необученный, годный к нестроевой службе». Поэтому самый факт моего вызова в «ковровый отсек» был серьезным и суровым знаком, предвещавшим изменения в моей биографии. Обыкновенно Дубинский общался с нашим отделом через Рапова или, на худой конец, через Аниту. Дыкин проводил меня до самого конца коридора и по дороге, заглядывая мне в лицо, упрашивал держаться «не так уж чтобы, но все-таки». Правда, я и сам здорово волновался, хотя, если разобраться, совесть моя была абсолютно чиста: я откровенно изложил свое личное мнение и был в состоянии обсуждать его с кем угодно и на каком угодно уровне.