и вот
широкая, почти квадратная дверь, состоящая из двух дребезжащих рам, в которые вставлены старые пыльные стекла
медсестра толкает дверь
Вера входит и кладет младенца на матрас
комбинезон кладет рядом
паспорт, полис
и подтягивает рейтузы, и чешет поясницу, о, да-а
Младенец теплится на кровати, помахивая руками и ногами, и пора уже сказать: ее зовут Долли.
Старый памперс завернут и сложен. Новый пахнет свежим памперсом. Вообще же дух в палате стоит густой, тяжелый. Вера еще не поняла откуда.
В окне цепочка фонарей, многоэтажки за широким снежным полем, вдали, на проспекте. Тягучее, вязкое небо: мороз.
В палате темно, только светится айфон в руках соседки. И освещает соседкино лицо – уступами: лоб, нос, подбородок, скулы, темную густую челку.
Соседка сказала «здравствуйте», когда вошла Вера, и – в айфон.
Теперь Вера опять вспоминает, что не ела весь день. Ей ужасно хочется есть и пить. Вон там, в окне, – «Пятерочка», это не дальше километра (через пустое поле, по мерзлой дороге прямым углом, наверное, чуть дальше). Будет работать еще час. Но как отсюда выйти. С Долли.
У меня есть колбаса и кока-кола, – шепчет соседка. – Возьмите на тумбочке.
Спасибо, – Вера нашаривает на тумбочке пластиковую упаковку, съедает пару кусков колбасы, идет в темный туалет и запивает водой из-под крана. Вода на вкус простая, пресная и кажется фиолетовой. Света они не включают.
Соседка молча скребет по айфону. Вера лежит на боку, подбив под себя мякенькую Долли, удобно примяв груди, колючее одеяло и плоскую подушку, и наблюдает за соседкой. Та лежит почти неподвижно, на спине. Горой кажутся ее колени. Тяжелое лицо подсвечено и неподвижно. На вид ей столько же, сколько и Вере, – около двадцати лет.
Вас как зовут? – шепотом окликает Вера.
Варя, – отзывается соседка, не отрываясь от гаджета. – А вас?
Вера. Можно на ты.
Вечер длится еще долго, потому что, хотя обычно Вера спит мало, урывками, но не может уснуть. Снова сползает то одеяло, то они обе – с матраса, то скрипят пружины у соседки, то вдруг хлопает от сквозняка дверь. Вера засыпает, и просыпается, и, глядя перед собой, всякий раз видит Варю, которая спит как гора, накрывшись одеялом и простыней, в рассеянном отраженном свете города, красного неба. Долли пищит, Вера кормит, качает, кормит. Потом они все-таки засыпают – и спят долго, почти четыре часа, так что, проснувшись снова, видят уже желто-синий качающийся свет и слышат бодрый окрик медсестры, которая в шесть тридцать вызывает их сдавать анализы.
когда они приходят снова (скоро завтрак, молока нет, губы пересохли), Варя еще спит.
запах усилился, и теперь при свете лампочки из коридора видно: на батарее
а батареи жарят, и слава богу, в минус двадцать пять это очень кстати
комками темнеют Варины шмотки. Колготки, джинсы, свитер кое-как напиханы, приткнуты между батареей и стеной.
Вера осторожно кладет Долли на кровать, подоткнув подушкой
подходит и щупает: комья одежды – все засохло
как будто Варя вчера попала под дождь и скомкала сушить (но ведь мороз)
и пахнут; запах этот не настолько ужасен, чтобы сказать «воняют»; это сильный, определенный запах, характерный, какой-то соленый и темный, как кажется Вере
На Вариной тумбочке слои беспорядка
высится двухлитровая бутылка кока-колы, как будто на маленьком острове возвели башню Федерация
а вокруг рынки, привокзальные бардаки, колбасные шкурки, фантики, наушники, книжка – старый детектив
сама же Варя спит, кротко, отвернувшись к стене, с головою укрывшись, совсем
лица не видно
она спит как гора: плотная деваха, ноги с накрашенными ногтями, тоже плотные, крепкие
Вера примечает все
за послеродовые пустынные месяцы в ней развилась болезненная пристальность
подробности лезут в глаза, цепляются за Веру, не дают покоя
Вера как будто совершенно разрушилась – ни чувств, ни желаний, – только экономные, механические, как во сне, повседневные практики да эта лента, полоса бесконечно-пестрых, проходящих, текущих через Веру впечатлений
каждая секунда высится, увеличивается в размерах, обрастает тысячей характеристик
так что ни пошевелиться, ни слова сказать