И — телефонные звонки. Из них только один приятный. Янка Брыль сначала, как бы между прочим, поинтересовался, нет ли у нас лишних экземпляров тех номеров журнала, в которых напечатан роман Маркеса «Осень патриарха». Оказалось, ему прислал письмо Павел Нилин и просит этот роман. Я сказал, что посмотрю в редакции, какими резервами мы располагаем, и потом скажу. Но Маркес был для зачина. Дальше Янка Брыль перешел к главному, как он сказал.
Он хотел бы, чтобы я перевел его странички из блокнота. Листа три — три с половиной. «Странички» мне понравились, я это говорил Брылю раньше, еще перед своим отпуском, и теперь сказал, что возьмусь за эту работу с удовольствием.
17 сентября 1977 г.
Читаю Брыля в переводе покойного Дм. Ковалева и... спотыкаюсь на каждом шагу. Нет, не то! Мне, читателю, наплевать, что это перевод,— я хочу читать русскую книгу, на русском языке. Это и есть мое кредо, мой метод и принцип — и пусть белорусские писатели (коль речь о них) не обижаются, когда я, при переводе, что-то опускаю, а что-то чуть-чуть видоизменяю в угоду этому — русскому — читателю. Мое дело передать не букву, а дух оригинала.
30 октября 1977 г.
Мелочи жизни.
Бронислав Спринчан рассказывает, что, выступая перед пропагандистами Белорусского военного округа, Иван Шамякин хвалил журнал «Неман». И начал похвалы следующими словами:
— Когда в журнал пришел Макаенок, тираж его стал расти и сейчас достиг ста пятидесяти тысяч экземпляров...
5 ноября 1977 г.
Макаенку присвоено звание народного писателя республики. Доволен.
Поздравления принимает с лицом, цветущим от счастья. Вчера, когда мы устроили в редакции маленькое застолье по случаю 60-летия Октября, он внес и свою скромную лепту, поставил бутылку коньяка и бутылку шампанского.
А вечером звонил Брыль, только что вернувшийся из Сочи, где лечился и работал. Против маленького предисловия, которое я написал к его заметкам, ничего не имеет. «В конце концов, это дело редакции!» Но по тону я почувствовал, что оно, это предисловие, ему понравилось. Не возражает он и против фотографии, на которой мы остановили свой выбор.
Одно его смущает: в заметках есть место, где он называет повесть Змитрока Бядули «Соловей», ставшую хрестоматийной, слабой в литературном отношении. Не обидится ли Бядулиха, то есть женка Змитрока Бядули? У него, у Брыля, уже был случай... Он делал доклад о Льве Толстом и, касаясь белорусской литературы, не упомянул Бядулю. И Бядулиха обиделась: «Не ожидала я от вас, Иван Антонович! Не ожидала!» Нечто подобное может произойти и на этот раз.
Я сказал, что волков бояться — в лес не ходить. Да и выступаете вы не как критик, выносящий приговор, а как писатель, высказывающий свое личное мнение. «Так и в предисловии же об этом говорится, то есть о том, что заметки субъективны!» — подхватил Брыль. Решили ничего не убирать и не менять — оставить до корректуры, — там видно будет,
27 ноября 1977 г.
Звонил Виктор Козько. В издательстве «Мастацкая лiтаратура» дали резко отрицательную рецензию на его новую повесть. Автор рецензии, некто Шупенька, пишет следующее: «Неманская школа нашей прозы с ее раскованной манерой повествования не дает возможности раскрыться во всю силу и некоторым по-настоящему талантливым людям...» К числу последних — талантливых — причислен, разумеется, и Козько. Вот тебе раз и два — скованность, зажатость дает, а раскованность не дает... Ничего себе логика!
9 декабря 1977 г.
Пришла Светлана Евсеева, радостная, сияющая, почти счастливая, какой я никогда ее не видел.
— Двадцать четыре дня сидела в Королищевичах и написала поэму. О любви, но не только о любви. Представьте себе, пустыня... Впрочем, этого не передашь, это надо прочитать. Через неделю я принесу ее Татьяне Семеновне (машинистке), а когда она перепечатает, дам прочитать вам. В Королищевичах читал Велюгин, он, кстати, талантливый поэт, и ему поэма очень понравилась. Он даже сказал, что ее надо печатать не здесь, а в «Новом мире»... Но я хочу, чтобы вы прочитали. И сказали мне всю правду, как поэма, по-вашему, получилась или не получилась. Я сказал, что прочитаю с удовольствием. Светлана заговорила о пользе чтения рукописей друг друга. По ее словам, когда она жила в Москве, то часто давала читать свои стихи другим поэтам, и их не только похвалы, но и критика ее как-то воодушевляли, толкали писать. А здесь она одинока, оторвана, и часто бывает, что ей просто-напросто не пишется.