Не явился он вчера и на закрытое совместное заседание партийного бюро и президиума Союза писателей. Кстати, не пригласили ни Спринчана как группорга, ни Савеличева как редактора отдела прозы, имеющего к публикации
непосредственное отношение. Таким образом, я оказался в полном одиночестве. Кудравец не в счет. Тот все время твердил одно и то же:
— Это было до меня... Я ничего не знаю... Я лично этого никогда бы не напечатал... — Последнюю фразу он повторил трижды, как бы подчеркивая свою абсолютную непогрешимость. Вообще-то обсуждение прошло нормально. Большинство отнеслось к Брылю и к редакции с полным пониманием и даже сочувствием. Критика носила вполне доброжелательный характер. Исключение составляют разве что только двое — Калачинский и Клевко. Эти мои бывшие друзья (ох уж эти друзья!) настойчиво требовали, чтобы я «честно и открыто» признал своиошибки. Мне же не хотелось «признавать», потому что я и сейчас не считаю, что публикация была ошибкой... Так мы и разошлись, оставшись каждый при своем мнении.
С достоинством, хотя и не без колебаний, вел себя Брыль.
В итоге — мне вынесли предупреждение по партийной линии. Формулировка примерно такая: «Заместитель главного редактора, он же переводчик тов. Попов Г. Л. заслуживает сурового наказания. Но учитывая его многолетнюю
работу в журнале, ограничиться предупреждением».
* * *
На другой день, то есть 29 марта, я позвонил Янке Брылю. Он обрадовался, сказал, что еще вчера хотел позвонить, после заседания, но они пошли с Пименом Панченко пешком, домой он, Брыль, вернулся поздно и не решился звонить, беспокоить в такой час. А сказать ему хотелось... спасибо. Он очень доволен моим выступлением — и не потому, что я хвалил его, Брыля, как писателя, а потому, что повел себя честно, не рвал на себе рубаху и не вилял хвостом. Выступления Калачинского и Клевко вызвали у него омерзение и негодование. «Бездарные дураки!» Круговых и Шамякин тоже произвели неприятное впечатление. Особенно Шамякин и особенно аналогией с Буниным, который, будучи в эмиграции, поругивал Горького... Отсутствие Макаенка объясняется его желанием остаться в стороне и тем самым выглядеть чистеньким в глазах всесильной братии московского литературного мира. Ему, Брылю, даже кажется, что Шамякин метит на должность Максима Танка, а Макаенок — на должность Ивана Шамякина. Но это, по-моему, уж слишком. Макаенок за должностями никогда не гонялся.
Но вот беда — новая беда! История с Брылем срикошетила, попала снова в меня, уже вторым заходом. Как раз в эти дни в Главлите читали окончание второй части повести «За тридевять планет». Читали, разумеется, архибдительно, в шесть глаз и, конечно же, нашли уйму крамолы. И вот результат: мой бедный Эдик Свистун уже не просто обрезан, а намертво зарезан. Формально публикация отложена на два-три месяца — пусть, мол, забудется брылевская история, — ах, как страшен Александр Борисович Чаковский!.. Но фактически это конец. Вряд ли я пойду на то, чтобы сесть и переписать повесть заново. А Главлит в лице Александра Михайловича Маркевича требует именно этого...
19 апреля 1978 г.
Тоска, тоска... Мною овладела тоска — тоска по северу. Ложусь и встаю с мыслью о том, как я достаю путевки и как мы втроем, с Валентиной и Юлькой, садимся на теплоход и едем по старому каналу в Ленинград и обратно.
Север, север, старая Русь, заповедная, хотя меня ничто не связывает с этими местами, — все же они тянут, манят, влекут... Иногда в голову приходит что-то чудное, совсем невероятное — вот поеду (или поплыву, какая разница), окунусь с головой в эту древность и святость, потом, уже в Ленинграде, схожу на Волково, поклонюсь великим страдальцам за землю русскую, все усилия и жертвы которых, кажется, оказались все-таки не напрасными, и мне станет легче. Может быть, прибавятся силы — перенести, пережить всю ту шумиху и неразбериху, которые несмываемым позором ложатся на светлое чело твое, Русь...
Кротости и тишины севера — вот чего мне захотелось, до тоски и бессонницы.
29 апреля 1978 г.
История с публикацией Брыля все еще остается в центре внимания читающей публики.
В прошлый четверг в автобусе встречаю Порецкого и Пренскую, первооткрывателей поэмы Гуссовского «Песнь о зубре»: «Ну вы и молодцы! И что начальство нашло в публикации? Все верно! И перевод... Какой прекрасный
перевод!»
А в институте народного хозяйства, где состоялась читательская конференция по моей книге «Поездка в Тростёну», меня окружили библиотечные работники: «Как Брыль? Сильно пострадал?» Я объяснил, что Брыль в общем-то не
пострадал, если кто и пострадал, так это я, переводчик и публикатор, и... в ответ услышал сочувствия. И что любопытно: и эти читатели, библиотекари, не находят у Брыля ничего крамольного. Просто мы привыкли к критике сверху вниз, а не снизу вверх, только и всего.