Тамарка понюхала, посмотрела на меня с удивлением и даже улыбнулась от неожиданности.
– Действительно, пахнет. Я задумала запах французских духов «Шанель номер пять» и действительно почувствовала этот запах. А как ты это сделал?
– Я был на представлении, и маг в чалме этот фокус показывал. Все рассчитано на подсознание человека. На самом деле я не колдовал. Клетки твоего мозга сами вспомнили нужный запах и подали тебе импульс на рецепторные клетки носа. Так ты и почувствовала тот запах, который был тебе уже знаком.
Тамарка смотрела на меня, открыв рот, внимательно слушала объяснение и вдруг, не выдержав, громко рассмеялась.
– Нет, бы просто попросил прощения, целую историю придумал, – примирительно и простодушно сказала она. – Я только вид сделала, что запах узнала. Ничем платок по запаху от прежнего не отличался. Да я и не знаю, как пахнут духи французские. Я просто тебе подыграла.
– Ну, ты и артистка.
– Сам же меня этому учил.
Мы обнялись, помирились, поговорили на ту самую тему, которая меня волновала и, не откладывая, собрались и отправились в мой родной город.
3
Родной город принят меня неласково. В день приезда, прямо у дома, два молодых негодяя, идя навстречу, сделали мне «коробочку», то есть стукнули плечиками. Они были тщедушные и, не будь Тамарки, я бы непременно наказал их. Но уж случай был слишком неподходящий. Тамара первый день в незнакомом городе, волновалась и, конечно, я смолчал, стерпел, не стал задираться. Обиднее всего было то, что они почувствовали, что к конфликту я не расположен и этим воспользовались. Утешало лишь то, что Тамара ничего не заметила. А я уж, со своей стороны, всячески постарался скрыть неудовольствие, вызванное этим столкновением. Я как-то интуитивно чувствовал, что представится более удобный случай поквитаться. И интуиция меня не обманула. Расскажу об этом сразу, чтобы с темой «негодяев» покончить.
Через день, с утра пораньше, пошел я в магазин и по пути встретил своего одноклассника Сергея Замятина. Серега был под градусом, и в голове у меня даже мелькнула мысль проскользнуть мимо него незамеченным. Но он меня узнал и окликнул:
– Крестник! Дима! Стой, стрелять буду!
Я остановился, поздоровался, он осмотрел меня всего с головы до ног и, улыбаясь, спросил:
– Куда же мы с тобой пойдем? Чего выпьем?
– Пойдем, пивка попьем, – сказал я и, положив по-товарищески на мускулистые Серегины плечи свою руку, повел его к пивной.
– Не клади на меня так руку, – закапризничал он, – я чувствую себя щенком.
Зайдя в пивную, я занял очередь, а Серега сказал:
– Дай сюда деньги.
Я понял, что он хочет отовариться без очереди, пробовал отговорить, но он не хотел и слушать. Пришлось повиноваться.
Когда Серега полез к окошку, очередь зароптала, но не столь бурно, как я ожидал. Просто совестили его. Мне это показалось странным.
– А ну, тихо! – крикнул Сергей. – Всем стоять! Стоять-бояться!
Все замолчали. Сила солому ломит, никто не хотел нарываться. Я вышел из очереди и пошел его унимать. Он к тому времени уже отдал деньги и ждал пиво. Пиво отпускали как раз те самые молодые негодяи. Я узнал их, и они узнали меня. Серега на них покрикивал:
– Быстрее шевелитесь, недоноски. Трубы горят, сейчас дым пойдет.
Похоже, он не отвык еще от армейской службы и ребят воспринимал, как воинов-первогодков. И, как ни странно, эти надменные, заносчивые пареньки его слушались. Один из них, видя мою снисходительную улыбку и стесняясь такого обращения, попытался перечить:
– Быстро только у кошек бывает, – еле слышно пробурчал он.
Серега взял кружку, стоящую на подносе и запустил ее в знатока животных.
– Я тебе покажу кошку! Ты сам у меня, салага, мяукать станешь!
На ребят было жалко смотреть. После брошенной кружки и Серегиного выкрика никаких пререканий больше не было. Мы взяли четыре кружки и отошли.
Своим хамским поведение Серега как бы отомстил за меня. Зла на ребят в своем сердце я больше не держал. Чего нельзя было сказать про них. Вышел из подсобки грузчик, подошел к нашему столику и, обращаясь к Сереге, спросил:
– Ты что, по морде захотел? Зубам во рту стало тесно?
Отпив из кружки пива и выдержав многозначительную паузу, Серега указал грузчику на грязный пол в углу помещения, где стояло ведро с мокрой тряпкой и сказал:
– Там будешь лежать.
Грузчик посмотрел на грязный пол в углу, посмотрел на массивные Серегины плечи и, видимо, представив себе, как он там лежит, тихим, вкрадчивым голосом сказал:
– Извините, мужики. Я ошибся. Я, кажется, не в ту лодку сел.
Вот на этом, пожалуй, историю с ребятами и с отмщением, я закончу.
Вторая неласковость города была связана с трудоустройством. Несмотря на то, что я пять лет проучился в ГИТИСе и представил об этом справку, на должность очередного режиссера меня не взяли. Более того, не взяли и актером. Главреж, которого звали Феликс Феликсович Склифасовский, предложил мне временно поработать механиком сцены (подмигивая, шептал, что выиграю в деньгах), но при этом сказал, что будет иметь меня в виду и обязательно займет в новых постановках в качестве актера, а чуть погодя, возможно, и самому даст что-нибудь поставить.
Как это ни парадоксально, но я не только согласился, но даже обрадовался его предложению. Дело в том, что я хотел быть в театре, но пока не считал себя вправе заниматься такой сложность профессией, как режиссура. После нескольких нервных срывов я стал необъяснимо жесток. Стал кричать на актеров. Стал относиться к живым людям, как к материалу. И страшнее всего то, что получалось. И получалось легко и просто. Я понимал, я чувствовал, что это путь, ведущий в никуда, в тупик. То, чем я занимался, не было режиссурой. Я очень сильно, а главное, совершенно бессмысленно унижал актеров. Хуже того, актрис, существ беспомощных, безответных. И я решил, что не имею права, пока сам не пойму, не разберусь в себе, в сути профессии, работать режиссером. Да, профессия у меня была, можно сказать, что я ей владел. Но владел ли я этикой внутри профессии? Понимал ли я сам смысл занятия? А ведь я считал себя совестливым и это было достаточным основанием для того, чтобы уйти добровольно в «схиму». Ибо просто на своих глазах я превращался в садиста. В страшного монстра. Главреж Феликс Склифасовский помог мне сделать то, чего сам я себе желал и на что, в то же время, по собственной воле, никогда бы не решился.
Тамара восприняла мое назначение спокойно. Я ей объяснил тайный смысл такого моего решения. Сказал, что мне нужно подумать. Она поняла. Вот уж, воистину, кто хранил меня в те дни, так это Тамара. Мы поженились. Она стала мне женой, а я ей мужем официально.
Очень обрадовался я тому, что Тамара себя оговорила. Собственно. я ей все простил, и готов был принять с любым прошлым, в чем бы она мне не открылась, но оказалось, что и прощать ее было не за что. Наговаривая на себя, она надеялась таким странным образом приобрести в моих глазах вес, показаться опытной и взрослой. И из-за этого чуть было все не погубила.
Что там ни говори, а девственность – самый дорогой подарок, который жена может преподнести мужу на свадьбу. Хотя, помнится, я даже выстроил для себя теорию закономерности, по которой мне, бесчестному, и не полагалось честной жены, а иначе было бы несправедливо. И представьте, до того себя уговорил, так на это настроился, что когда в результате ошибся, и, казалось бы, надо было только радоваться, я опечалился. Что значит настрой! Впрочем, печалился я недолго.
Фантастическая встреча произошла у нашего родильного дома. Дело в том. что Тамара была беременна, и я, проходя мимо этого дома, невольно задумался о том. что ей, возможно, придется в нем рожать. И вдруг, слышу, окликают меня и говорят: «Здрасте». Смотрю, стоит молодая женщина с двумя детьми. Одному ребенку четыре, а другому два. Это была Таня, та самая Таня, первая любовь моя, с которой познакомился, переписываясь еще на службе, и чья сестра меня проклинала и ругала, пугала, что с Таней случилась беда.
Да, это была та самая Таня из Омска. Та, да не та. Похорошела. Жила она в Уфе с мужем в доме, который располагался в двух шагах от роддома. Она показала свой подъезд, сказала номер квартиры и приглашала в гости. Добрая, хорошая Танька. Я обещал зайти, говорил «Непременно», зная заранее, что никогда к ней не пойду. Тот тяжелый камень вины перед ней, до сих пор угнетавший душу мою, наконец, свалился. У Тани семья, муж, дети. Она светилась изнутри счастьем, и я порадовался за нее. И, разумеется, за себя, так как на душе стало легко и свободно. Семья меня очень выручала в то нелегкое для меня время. Мой ангел-хранитель, моя Тамара меня берегла.