Из театра я возвращался поздно и, сразу же, не подходя к жене, шел в ванную. Я ее как-то раз, сразу по возвращении с работы обнял, да так и простоял, как завороженный, битый час, целуя и не находя сил от нее отойти. А потом, когда после мытья брился (я бреюсь всегда на ночь, чтобы у жены не было раздражения кожи), из-за того, что руки дрожали, порезался. С тех пор – сразу в ванную, к ней не прикасаясь.
Моюсь, бреюсь, а Тамара стоит у двери и рассказывает мне все то, чем жила, что накопилось в ней за время моего отсутствия. И это как-то незаметно вошло в традицию. В каждой семье свои причуды.
Как не видимся с ней целый день, так Тамара уже скучает, да и я, всякий раз приходя, нахожу изменения в ней и внешние и внутренние. Она всякий раз открывается мне с новой, с незнакомой еще стороны, становясь еще более желанной. И пусть не расставались мы с ней все последнее время, а все одно, не могу к ней привыкнуть, не могу с ней общаться, как со своей собственностью. Всякий раз обнимаю ее с тайным трепетом.
Я люблю Тамару, вижу, что и она меня любит. А что еще надо для семейного счастья. Она рассказывала мне обо всем. Делилась даже тем, как женский врач ее осматривал, о чем расспрашивал, как почувствовала себя беременной. Ей, как и мне, все это было в новинку. Эти, и не только эти разговоры были нашей семейной тайной, тем совершенным миром, о котором я когда-то мечтал. Мечта сделалась явью, не потеряв при этом своей привлекательности.
Забегая вперед, скажу, что я вскоре стал отцом. Родился сын, которому мы дали имя Петр. И мое отцовство было настолько же реально, насколько когда-то казалось невероятным. Многообразие новых ощущений, осознание своего нового положения, – все это тревожило меня до слез. Я знал Тамару хорошей женой, теперь же открывал ее, как умную, чуткую, заботливую мать.
Милые женщины, создавайте в своих гнездышках уют. Умные, разумные, деловые, не пренебрегайте такой простой и необходимой вещью. А уж если и готовить вкусно будете, то все у вас в семье будет хорошо, все беды и невзгоды обойдут ваш дом стороной. Тамара обладала поразительной способностью сделать уютным любой уголок, обходясь при этом самыми скромными средствами.
Вдали от столичного шума, в провинции своей, я с ужасом наблюдал за тем, что творилось в Москве.
Скорый, о котором ходили слухи, что он при смерти, вдруг и неожиданно для всех женился на моей сокурснице Маше Мелкомуковой. Надо сознаться, что эта Маша доставала меня еще с картошки, то предлагала пойти вдвоем одеяла вытрясать; на танцах все липла, не давала оглядеться. Помню, у костра всех повеселила. Все над ней смеялись. Стала вести повествование и, не замечая того, вводила все новых и новых персонажей, так что далеко ушла от той первоначальной истории, которую хотела рассказать. Сама же этого не замечала, и не понимала, отчего все хохочут. Думала, что смеются над теми перипетиями, о которых она повествует.
После картошки, несколько раз просила меня помочь ей подвезти тяжелые сумки домой. Я помогал. Как-то дала билет в кинотеатр «Иллюзион» на редкий фильм, сказала, что пойти не может, а сама оказалась на соседнем месте. Так фильм и не дала посмотреть, смеялась и шутила, лезла с поцелуями.
Я ее серьезно не воспринимал. Воспринимал, если можно так выразиться, как малолетнего ребенка, как младшую сестру. Собственно, так к ней и относился и очень удивился, что они со Скорым решили пожениться. Исходя из их интервью, выходило, что пока я или Азаруев сидели с его внуком, Скорый забавлялся с нашей сокурсницей. Разговоры о них ходили, но я не придавал им ни малейшего значения, воспринимал, как грязные сплетни. Ведь Маша была хоть и не Морозова-травести, но выглядела совершеннейшим ребенком. А она, тем временем, по собственным же признаниям в газете с первого курса сожительствовала с мастером. Они фотографировались вдвоем, их фотографии помещались на обложках глянцевых журналов. Скорый отпустил себе молодецкие усы и бородку клинышком. Смотрел с обложки мушкетером.
Ужасны были их исповеди, данные журналистам. Маша гордилась тем, что умна и делилась с бывшими сокурсниками своими женскими хитростями, то есть, тем самым, как она, заметив, что Семен Семеныч повадлив и не гнушается студентками, соблазнила его и взяв властной рукой за причинное место, постепенно привела его к браку, «который, наконец, состоялся». Скорый, в свою очередь, хвастался тем, что охмурил студентку.
Мне казалось, что эта статья просто клевета и неумело состряпана врагами, возможно, даже Сорокиным и Сарафановым, но потом выяснилось, что именно такое интервью они оба и давали. Причем, в присутствии друг друга.
Как-то все, словно сговорившись, перестали стесняться неблаговидных поступков. С какой-то даже гордостью сообщали о них всему миру. Делали это по телевидению, по радио, через газеты, и не тени раскаяния, одно бахвальство. Делай, как я! Бери пример!
Учился у нас на курсе бездарный актер, просто профессионально не пригодный. Я очень за него переживал. «Как же он жить будет? – думал я, – ведь у него же кроме белозубой улыбки ничего нет, да и та фальшивая». Так он вдруг стал самым востребованным именно из-за фальшивой белозубой улыбки и именно из-за своей очевидной для всех бездарности. Он вел передачи на телевидении, снимался в сериалах, что было новым словом телевидения. Его фальшивая белозубая улыбка, как символ новой эпохи, засияла на всех глянцевых обложках.
Но более всего вызвал мое раздражение фильм о Кате Акимовой. Документальный фильм, в котором были воспоминания ее мамы, страницы из семейного альбома. Перед объективом работающей камеры делились своими воспоминаниями Скорый, педагоги, Толя и, конечно, Маша Мелкомукова.
Говорили очень много, и все с первого до последнего слова было ложью. Просто нашли еще один повод, чтобы как-то заявить о себе. Так и сквозило в желании каждого выпятить себя, показать, какую огромную роль сыграл именно он в короткой творческой жизни Катерины Акимовой. И все это после обнародования тех записей, где Скорый домогался, замышлял изгнать ее из института, и педагоги потакали. Я просто не находил слов, чтобы охарактеризовать увиденное.
Запомнился диспут на религиозную тему. В душной студии Останкино собрались представители трех главенствующих в нашей стране религий – православия, ислама и иудаизма. Совещались о том, как поступить с кришнаитами. Запретить их деятельность или нет? показывали кадры демонстрации в поддержку Кришны. В нестройных рядах кришнаитов шел Зурик с каким-то знаменем в руках.
На эту передачу каким-то странным образом пробрался наш бывший преподаватель эстетики Борис Михайлович Лыков. Был наряжен он в одежду католического пастора, представился первосвященником церкви Льва Николаевича Толстого. Требовал прав и свобод для себя и своей паствы.
– Постулат главнейший и единственный, – говорил Борис Михалыч, – Бог есть любовь. Потому, как ты любишь ближнего, определяется твоя любовь к Богу. По-моему, очень демократично. И не надо церквей с колоколами, обрядов, молитв, икон и всякой прочей атрибутики.
Бориса Михайловича на этом форуме никто всерьез не воспринимал. С ним даже не спорили, дескать, дурак, он и есть дурак, чего с него взять. Священник церкви Льва Толстого. Что может быть нелепей?
Я же, глядя программу, вспомнил о том, как Борис Михайлович, еще преподавая в институте и не наряжаясь в католического пастора, создал при американском консульстве секту «Духовное единство», где просто должны были собираться страждущие, петь песни, читать стихи, говорить о чем-нибудь хорошем. Он не успевал своих сектантов из петли вынимать. Все хотел подемократичнее и без Бога. А между тем, не дурак же был, в смысле начетности. Одиннадцать языков знал (работал когда-то психологом в сборной Советского Союза, мы, как педагога, его любили и уважали), а покаяться, уверовать в Бога боялся.