И, конечно, для главного режиссера не было ничего страшнее. Он опять замыслил недоброе. Готовил худсовет, собирался спектакль снимать. Зная его уже достаточно хорошо и ожидая от него нечто подобное, я на этот раз подготовился с особой тщательностью к любым провокациям с его стороны. Не стал сидеть и ждать у моря погоды, вверяя свою участь в слепые руки судьбы. Я пригласил на просмотр своего педагога по зарубежному театру, интеллигентнейшего человека, шекспироведа, а также своего английского приятеля режиссера Робина. И на этот раз спасли меня они.
Попытки повлиять на меня предпринимались в процессе репетиции. Главреж говорил мне: «Это же Англия, а не еврейское местечко, что они у тебя все говорят намеками и полунамеками. Что ты ставишь Шекспира через зад?». Я все эти замечания игнорировал и, тогда, на обсуждении спектакля, Склифасовский возвысил голос и обвинил меня не больше не меньше, как в извращении мыслей Шекспира. Он знал, что делал, на худсовете присутствовал глава города, как член творческого совета театра. Как в свое время Мейерхольд ввел Троцкого почетным членом творческого совета театра, так и наш режиссер власть предержащих приглашал иной раз на обсуждение.
И вот тут попросил слово мой бывший педагог. Он представился, сказал, что в городе по своим делам и волей случая зашел посмотреть постановку своего бывшего ученика. И он тихо, но твердо заявил, что как шекспировед со стажем, не заметил в спектакле никакого извращения мыслей автора, так как Шекспир и об этом.
Конечно, профессор из театрального института Москвы был никто для местного начальства, которое знать не хотело никаких московских критиков. Ему Феликс с улыбкой заметил: «Примем во внимание», а сам налаживался снимать спектакль. Но профессор уехал в Москву, и в газете «Правда» появилась его статья, которая называлась «О звучании Шекспира в современном театре». В этой статье он упомянул о том, что в нашем городе вышел интересный спектакль. И все! Этой строчки в газете «Правда» (в стране газета уже не имела ни веса, ни значения) хватило для того, чтобы приостановить снятие спектакля. Я пришел с этой газетой к главрежу и сказал: «Видели? Попробуйте снять спектакль, полетят ваши головы в плеч!». Конечно, это был авантюрный ход, ничего бы им за снятие спектакля не было, ведь, повторюсь, настали совсем другие времена. Но они-то остались людьми того самого времени. Были коммунистами до мозга костей и взяли под козырек.
Взять-то взяли, но через месяц, когда решили, что все утихло, «там, наверху» опять решили снять. И тут помог Робин.
Посмотрев постановку, Робин пригласил меня на шекспировский фестиваль. Что для главрежа совсем уже было равносильно последнему гвоздю в крышку гроба. Он еле сдержался, чтобы не сорваться на крик и, выпуская пар, сказал директору театра, но так, чтобы и я это слышал:
– Теперь мне ясно, что нужно московским критикам, английским режиссерам и современной публике. Нужно, чтобы было скучно. Пиши на афишах красными аршинными буквами: «Скукатень». И все повалят.
Робин, также присутствовавший при этом разговоре, решив, что Феликс Феликсович шутит, совсем не по-английски, очень громко и искренно рассмеялся. И действительно, уж в чем в чем, но в скучности мою постановку обвинить было нельзя. На «Макбет» зритель валил, как на футбол в пятидесятые, в зале, в самом деле, висели на люстрах. В субботу и в воскресенье спектакль шел по два раза.
Директор театра, хоть во всем и поддерживал главрежа и поддакивал ему, но сам был страшно доволен. Сборы были такие, какие ему и не снились. Он тайком возил меня к главе города, намекали на то, чтоб я занял место Феликса. И это были те люди, которые вчера еще душили меня изо всех сил в угоду тому же главному режиссеру. Но они опоздали. Казалось, предложи они все это две недели назад и счастливее меня не было бы человека, но к моменту их предложения в моей жизни многое переменилось.
Начать с того, что не только местная, но и московская пресса писала о моих постановках в превосходных степенях. Только о «Макбете» Тамарка вырезала двадцать три положительные рецензии.
Приезжали знаменитости московские, подолгу со мной беседовали, в числе прочего говорили, что давно ничего подобного не видели. И хотя я уже знал цену похвалам медовым, все одно, их добрые, пусть и не всегда искренние слова были мне приятны. Многие ничего не говорили, но смотрели на меня с интересом, как бы спрашивая самих себя: «Кто он такой? Откуда взялся?».
Прошла передача по центральному телевидению, на которой присутствовал Тарас Калещук. Молодая ведущая, расхваливая его, как только можно, а он и впрямь стал очень известен и знаменит, поинтересовалась, когда же ждать от него новой пьесы, которая потрясет наш театральный мир. И он ответил, что пьеса уже написана, и что отдаст он ее исключительно в руки своего друга, талантливого театрального режиссера Дмитрия Крестникова.
К тому же в Москву меня очень тянуло, да и Тамара, я это чувствовал, скучала по родному городу. И появилась возможность туда переехать. Сами понимаете, после всего этого провинциальные соблазны померкли, упали в цене. Все хорошо к месту и вовремя.
А возможность переехать в Москву появилась после внезапной и скоропостижной смерти Юсикова, Тамаркиного отчима. Матушка Тамарки переезжала в комнату покойного мужа, а квартиру двухкомнатную оставляла нам.
Дела и заботы, по большей части приятные, звали в Москву.
Глава 39 Возвращение в Москву
1
Москва поразила меня своими изменениями, закружила в водовороте страстей и суеты с самого первого дня.
Когда мы приехали с Тамаркой и сыном в город, Юсикова уже похоронили, так что освобожденный таким образом от печальных забот, я имел возможность съездить в ГИТИС, встретиться в друзьями. Утром жене так и сказал:
– Съезжу в институт, поговорю со Скорым и к обеду вернусь.
В ГИТИСе было много знакомых, стали наперебой сообщать новости. Кто женился, кто развелся, кто фамилию сменил. Встретился и с мастером.
Скорый мне не обрадовался. Вместо искреннего живого разговора получилось представление. Семен Семеныч заговорил о высоком предназначении режиссера, об ответственности художника перед Богом и людьми. А сам при этом мял и крутил в руке шарик из соплей и никак не мог от него освободиться, выбросить, прилипал шарик к пальцам, и все его мысли были там, в этом шарике.
В сквере ГИТИСа встретил Яшу Перцеля. Он только что вернулся из-за границы и восторженно рассказывал о своих приключениях. Ездил за границу с оркестром, при котором состоял «администратором» и самым ярким впечатлением от заграницы была интимная связь с негритянкой. Негритянка была проституткой и за нежность свою просила пятьдесят долларов, но его коллега, такой же администратор при оркестре, бывший комсомольский вожак, не зная ни слова по-английски, сговорился с ней за бесплатно. Яша был в восторге, и от своей работы, и от своего друга, и от негритянки. Сказал, что намеревается купить себе машину, про режиссуру он не вспоминал.
Я долго с ним беседовать не стал, вспомнил, что Тамарка просила хлеба купить, и отправился в булочную на Малую Бронную. И зря проходил, оказалась закрыта. Возвращаясь, встретил Гришу Галустяна. Он забросил актерство, торговал на автомобильном рынке запчастями. Нес за пазухой бутылку водки, чтобы дома выпить ее в одиночку. Он об этом мне совершенно спокойно сказал, может быть, с тем прицелом, чтобы я ни на что не рассчитывал. Ему нервы, как он сказал, надо было поправить.
– Знаешь, встретил Морозову, – заговорил Гриша, – она, дура, фамилию сменила, тоже додумалась, Натоптышевой стала. На массаж ходит, на шейпинги разные. Фигурка точеная, я ей сразу же предложил встретиться, бутылку шампанского распить.
Разговор наш, окликнув Гришу, прервала его жена, появившись в окне прямо над нами. Жил Галустян теперь в доме, где располагалось помещение театра, на Малой Бронной. Возможно, жена все слышала.
– Димка, прости, мне, наверное, кто-то звонит. Я пойду, – так расценил ее появление в окне Галустян.
Я его, конечно, простил, не удерживал. Не успел и десяти шагов пройти, встретил знакомую театроведку.