К тому времени меня во всю уже кормили в школьной столовой, я, можно сказать, сдружился с педагогическим коллективом, с мужской его частью даже иной раз и выпивал за компанию.
Учителей-мужчин было трое. Афанасий Леонтьевич – трудовик, Григорий Анатольевич – физрук и физик Николай Владимирович. Все – очень замечательные люди.
По весне я со своими питомцами снова перекопал фруктовый школьный сад, деревья побелили. Развесили по району тридцать скворечников, которые ребята сделали на уроках труда. Ходили в парк районный, культуры и отдыха, читали там с эстрады стихи. Тогда же, на конкурсе самодеятельных коллективов города Москвы, мы заняли почетное третье место. Я сделал с ребятами спектакль по Зощенко. А он в стране советской все еще считался врагом, негласно, конечно. Так что на более высокое место мы и рассчитывать не могли. А ребята старались, и у них хорошо получалось.
Как-то весной, в парке, после того, как с эстрады почитали стихи и собирались идти домой, накрыл нас сильный дождь. Загнал в беседку. Решили не мокнуть, переждать. Смотрю, мои артисты приуныли. Тогда я голосом конферансье объявил танцы. В качестве музыкального сопровождения выступил сам. Пел все песни подряд, которые знал, и которые сами собой, внезапно, приходили на ум. Сначала неохотно, вальсировали девицы, а потом, смотрю, втянулись и затанцевали все. Тамара подошла, и те песни, которые знала, пела со мной на два голоса, а в тех песнях, слов которых не знала, помогала тем, что выводила мелодию голосом. Я делал повторы, пел понравившуюся песню по два, по три раза, с посвящениями, по просьбе кавалеров и дам. Пел до самого темного темна, уже и дождь закончился давно, а мы все не расходились. Это был самый прекрасный, самый запомнившийся день.
А ближе к лету произошло ужасное. Я совершил очень неблаговидный поступок, о котором до сих пор сожалею. А получилось все вот как. Директор, Лидия Васильевна, сказала, что Несмелова (Тамарина фамилия) совершенно забросила учебу, ведет себя из рук вон плохо и попросила отстранить ее на время от занятий в драмкружке. И я, не зная подоплеки, пошел на это. Что для Тамары было равносильно предательству с моей стороны. Конечно, сделал я это, исходя исключительно из шкурнических соображений. Мне негде было жить, меня в школе кормили, да и опасался я сближения с этой красивой талантливой девчонкой, боялся ее. А для Тамары это вылилось в трагедию.
После этого неверного моего шага беды посыпались одна за другой. То, за что хвалили: возделывание школьного сада, покраска деревьев, кормушки для птиц, скворечники, Новый год, третье место на конкурсе, – за все это стали ругать. Дескать, хотел заработать себе дешевый авторитет, занимался популизмом, а про метлу и скребок при этом частенько забывал. Хотя зарплату получал именно за это. Что было, конечно, не так. Даже если сам я и не мел, и не отбивал лед, иногда уставал в институте настолько, что еле добирался до койки, за меня всю эту работу делали мои молодые друзья и соратники. Территория всегда была убрана, причем, убрана идеально.
А тут еще, совсем некстати, я поругался с буфетчицей, тетей Валей. Узнал, что она объедками кормит школьников, и устроил скандал. Все, что не доедалось, не допивалось, она не выбрасывала, а подогрев и подработав на плите, пускала повторно в продажу. Косвенно поругался и с медсестрой, все это знавшей и покрывавшей тетю Валю.
Да подоспел инцидент с одним из моих кружковцев. Он плюнул Ленину в лицо зеленой соплей. Разумеется, не самому, а бюсту, стоявшему в вестибюле, при входе в школу. Что так же было вменено мне в вину.
Корни же разыгравшегося конфликта с школой, как я впоследствии узнал, уходили к участковому милиционеру. Дело в том, что его племянник вернулся из тюрьмы; и он хотел пристроить племянника на мое место, о чем имел разговор с директором школы.
В институте тоже была сплошная нервотрепка. На исходе учебного года я подслушал разговор Фелицаты Трифоновны с Леонидом. Красуля говорила о том, что велика вероятность того, что Скорый меня не возьмет.
– Если бы можно было…. Скажем, если бы хотел, то зачислил бы после зимней сессии, а коли дотянул до лета, значит, решил проститься.
– Да ты соображаешь, что говоришь? – заорал Леонид.
– Тише ты, тише.
– Соображаешь, что говоришь, – понизив голос, продолжал Леонид. – Да как Скорпион – (так за глаза звали студенты Скорого), – сможет потом ребятам в глаза смотреть, уволив самого талантливого парня. Поговори с подонком, ты же имеешь влияние на него.
– Это он на меня имеет влияние, не путай. Он главреж театра, а не я.
– Так стань сама главрежем, – сказал Леонид, – или найди другие способы убедить. Напомни, что он всем тебе обязан и своим царствованием в том числе, Елкина я хоть и ненавижу, но по мне он в сто раз лучше этого.
– Ты рассуждаешь, как ребенок.
– А я не шучу. У меня серьезные намерения. Прогонит Димку, я уйду.
– Ну, что за сопли, что за детские разговоры?
– Нет, не уйду.
– Вот это другое дело. Слова не мальчика.
– Я его зарежу. Зарежу, как того, на службе, даже еще страшнее. Все кишки наружу выворочу.
– Перестань! Надо выбирать…
– Вот пусть и выбирает.
– Считай, что этого разговора не было.
– Это только в том случае, если ты его передашь Семеону-Скорпиону. Серапионову братцу.
– Я не сумасшедшая.
Вскоре был праздник, у Фелицаты Трифоновны собрались гости, пришел Елкин, который не пил, сидел хмурый, потягивал минералку. Был и Скорый. Он подошел ко мне и предложил готовиться к сдаче экзаменов за первый курс. «Если, конечно, не иссякло, не выветрилось у Вас желание учиться и дальше». Подмигнув Леониду, стоявшему рядом со мной, Семен Семеныч как бы в шутку сказал:
– А то еще зарежете. Племя молодое, беззаконное.
И я, и Леонид, каждый про себя понял, что Фелицата Трифоновна нашла возможность передать нашему мастеру тот самый свой разговор с сыном. За что, как бы там ни было, я ей безмерно благодарен. Ибо очень хотелось учиться, и мне на тот момент совсем не важно было, какими рычагами что двигалось.
Так что, когда меня выгоняли из школы, из дворников, я был уже устроен и не слишком огорчился.
По иронии судьбы, формальной причиной моего изгнания явилось то, что я не являюсь студентом ГИТИСа, то есть не зачислен в штат учащихся, то бишь, за обман. Лидия Васильевна эти справки навела давно, и как опытный руководитель, хранила этот компромат до удобного случая.
Я не стал объясняться, поблагодарил за предоставленный угол, за то тепло и ласку, которой был окружен и отправился селиться в общежитие ГИТИСа. Лидия Васильевна даже всплакнула на прощание. Она себя готовила к этому разговору, накачивала в себе хамскую мышцу и вдруг, вместо ожидаемого удара, вместо криков, воплей, противостояния, ее, образно говоря, взяли и поцеловали, погладили любящей рукой по темечку. Она этого не ожидала, растрогалась.
Та же самая петрушка вышла и с библиотечными служащими ГИТИСа, целый год в читальном зале меня снабжали книгами, не спрашивая студенческого, а как получил его, так они уперлись, усомнились в том, что я студент, стали требовать картонного подтверждения; я предоставил, предъявил.
2
В общежитии меня поселили с Зуриком Каадзе и Гришей Галустяном. Зурика на курсе любовно называли Грузей, а Гришу – всесоюзным Карлсоном, так как он очень походил на сказочного героя с пропеллером, на мультяшное его воплощение, чем с успехом и пользовался, повадками и голосом подражая последнему. Прописаны мы в комнате были втроем, но жили практически вдвоем с Зуриком, так как Гриша жил то у невесты, коренной москвички, то у родни, снимавшей квартиру за деньги. В общежитие Гриша наведывался исключительно по нашей просьбе, чтобы показаться на глаза комендантше, дескать, «живу я здесь, живу», дабы не подселили вместо него еще кого-то.
Зурик увлекался индийским верованием в Кришну, раздавал всем цветные открытки с его изображением, ароматические палочки. Иногда я с Зуриком ходил на их собрания, там бесплатно кормили, угощали экзотическими яствами.