Глава 14 Азаруев. Изгнание Сарафанова и Сорокина. Леонид отомстил Неумытному
1
Второй курс ознаменовался приходом к нам на курс Антона Азаруева, вернувшегося из армии. Помню, как в первый раз я увидел Антона. Вошел в аудиторию и замер. Смотрю, все наши стоят на сцене и кого-то качают на руках. А у этого кого-то, неизвестного мне, отчего-то лентой завязаны глаза.
– Гусару – слава! Слава! Слава! – кричали все и вдруг, видимо заранее об этом договорившись, подбросили его не прямо вверх, а так, чтобы он летел мимо сцены. На пол.
У меня, наблюдавшего за этим со стороны, аж сердце замерло в предчувствии беды. Сомнений тут быть не могло. Явно этот несчастный должен был либо убиться, либо примерно покалечиться. Я бы, поставь судьба меня на его место, точно бы остался без рук и без ног. А он изловчился, перевернулся в свободном полете, как кошка и приземлился прямо на ноги. Все ему зааплодировали. И он, и его мучители при этом хохотали.
Так встретили мы своего нового товарища, Антона Азаруева, актера, служившего в подмосковном кавалерийском полку и только что демобилизовавшегося.
С его возвращением в институт связывают отчисление двух ребят, учившихся на актеров, – Сарафанова и Сорокина. Эти двое были братьями-близнецами, не внешне, а по складу ума и своим жизненным устремлениям. Для них не было ничего святого. Все мы любили, надеялись, верили, а они, не смотря на свой нежный возраст, – после школы поступили, – походили скорее на маленьких злых старичков, на тех самых нехороших волшебников из сказки о потерянном времени Евгения Шварца. Были живым воплощением зла и безверия. Не зря их все, не сговариваясь, называли «чужие». Они и на самом деле очень заметно отличались от нас, и проявлялось это явно, уже вначале первого курса.
Желчь из них текла рекой, они ругали всех. Попав к ним на язык, нельзя было остаться чистым. Про всех у них были истории, на всех имелся компромат, прослушав который, жить не хотелось. Они были «гнойником», язвой на здоровом теле нашего коллектива, заразой, которую как-то следовало лечить, или терапевтически, посредством физического воздействия, или хирургически – способом изгнания.
Мы не знали, что с ними делать, находились в состоянии паралича, как после укуса ядовитой гадины. Они открыто, «во весь голос», ругали Скорого. Все мы были этим грешны, но они вели себя, как провокаторы, которым дозволено все, был бы результат. Управа на них нашлась в лице Азаруева, только что появившегося на курсе. Он, послушав «братьев-близнецов», ничуть не медля, побежал и донес обо всем Скорому, что было поставлено ему в доблесть.
Их, по его доносу, отчислили, а Антона, так сказать, в благодарность за бдительность, Скорый приставил к своему внуку нянькой, считай, сделал членом семьи.
Но хочу досказать о «чужих». Так получилось, что именно в тот момент, когда тучи над их головами сгустились, то есть в самый момент принятия Скорым судьбоносного решения об их отчислении, я с Сарафановым и Сорокиным выпивал. Это было странно, потому что я их не любил, но тут какая-то особая минута выдалась. Так бывает.
Подняв «бокалы», они переглянулись и в унисон сказали мне: «За твое счастье». И почему-то очень обрадовались, когда я, поднимая ответный «бокал», не пожелал им того же, ибо это, по их мнению, было бы пошло и неискренне.
А счастье-то им тогда не помешало бы; прибежал Азаруев и сообщил им «приятную» новость, то есть, что отчислены. А они-то за пять минут до его появления самодовольно кричали: «ГИТИС – это трамвай, в него трудно влезть, а если уж влез, то он обязательно довезет тебя до конечной». «Трамвай» их не повез, пришлось высаживаться в самом начале пути, к тому же в лужу. Высаживаться и идти по грязи, которую они так любили, пешком. Пешком, по грязи они дошли до журфака МГУ, где их с восторгом и объятиями встретили свои.
Через месяц, заявившись в ГИТИС, сообщили, что являются студентами Московского Государственного.
– Мы теперь журики, – сказали они. Мне послышалось «жулики».
– И сколько вас на курсе? – поинтересовался Леонид.
– Сто пятьдесят.
– Вам имя – легион. Куда же столько? Ведь вы же страшнее атомной войны.
– Не все же станут журналистами.
– Да. Но клеймо-то сатанинское останется на всех.
Сарафанов и Сорокин, приняв это за комплимент, самодовольно
улыбнулись.
Говорят, у кошек и собак черно-белое зрение, не знаю, не уверен. Но зато уверен на сто процентов в том, что у этих двоих оно было черно-черное.
Они пришли к нам в гости не с пустыми руками, принесли ксерокопии документов из архива КГБ. Документы были с фотографиями в профиль и анфас. На всех фотографиях в левом нижнем углу стояла овальная печать. Под печатью – фамилия. На печати сверху: «Уголовный розыск», по центру: «Восьмой отдел», внизу – «Москва».
Кто же были эти преступники? С фотографии смотрело благообразное лицо с седыми волосами. Женщина семидесяти лет. Монашка, проживавшая в Москве, в Гороховском переулке. Арестована по обвинению в участии в контрреволюционной церковной группировке и антисоветской агитации. Назначена высшая мера наказания – расстрел.
Священник, шестидесяти семи лет, проживавший когда-то на станции Никольская Горьковской железной дороги. Арестован и решением тройки при УНКВД, по обвинению в контрреволюционной агитации – расстрелян.
Мужчина шестидесяти девяти лет, Священнослужитель Купавинской церкви. Проживал в поселке Купавна Московской области, в церковной сторожке. Приговор тот же.
И таких дел – целая кипа; с фотографий смотрят красивые лица. Взгляд спокоен и светел, хотя каждый из них, без сомнения, знал о близкой и страшной кончине своей.
На нас все эти документы очень сильно подействовали. Одно дело, что-то где-то слышать, столько-то миллионов пострадало, кого это волнует, а тут – фотографии, реальные люди с именами, адресами, судьбами, их глаза. Мы-то жили в сравнительно либеральные времена, и то роптали, а тогда людей, да и каких людей за веру, за то, что просто молились, ставили к стенке.
Мы не знали, как успокоиться, как усыпить свою совесть. Взяли один из московских адресов и пошли на квартиру, в надежде найти, застать кого-нибудь из родни невинно убиенного. Но вместо родственников расстрелянного священника, мы нашли в той квартире супругу, а точнее, вдову палача. Старенькая бабушка нам обрадовалась, приняла за делегацию из райкома. Поила нас чаем, рассказывала о муже.
– Коля работал следователем НКВД. И очень сильно уставал на работе. Говорил мне: «Любочка, если бы только знала, как враг хитер и коварен, как скрытен и злобен. Пока слово правды из него достанешь, десять потов сойдет». Ведь их начальство бранило, требовало результатов. А у Коленьки больная голова была, больное сердце. Любил он свою работу, так и напишите. Не считался никогда со своим здоровьем.
Мы пили чай молча, не глядя друг на друга, понимая в глубине души, что и Коленька и Любочка – тоже наша история и, живи мы в те страшные времена, еще неизвестно, кем стали бы, жертвами или палачами. Но, все же, сходив по адресу, большое дело сделали. Можно сказать, поступок. Поход этот нас отрезвил, успокоил.
2
Леонид отомстил за меня Неумытному. Шутки в те дни шли у него одна за другой; вот и со старым коммунистом, профессором, возглавлявшим кафедру, поступил он немилосердно. Подменил ему текст праздничного доклада, который тот читал из года в год на седьмое ноября. Весь институт сидел и слушал его речь, в которой не присутствовало ни одного живого слова, все сплошь – «пленум», «партия», «актив», «в ознаменование». И вдруг все разом проснулись и навострили ушки. Да и Неумытный стал читать громче и выразительнее, увидев в подготовленном ему докладе живые и ясные мысли:
– Вся суть русской революционной идеи, – сильным голосом в воцарившейся тишине вещал Неумытный, – заключается в отрицании чести. В Европе не поняли, а у нас именно на это-то и набросились. Русскому человеку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым «правом на бесчестие» его скорей всего увлечь можно. Самая главная сила социализма, цемент все связующий – это стыд собственного мнения. Вот это сила! И кто это работал, кто трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают. Можно смело сказать, мы поработали, мы потрудились! Мы – коммунисты! Все вы понимаете, и все сейчас увидите, что у докладчика, после таких разоблачительно-признательных слов просто не могут не вырасти на голове самые, что называется, сатанинские рога…