Женщина-провизор посоветовала отвар полыни, сок рябины, уксус, на исходе месяца завязать узелок и закопать его в землю. Еле вырвались, еле убежали от ее полезных советов (советовать все мастера, у самой, у провизора на носу, между прочим, была огромная бородавка, что-то не помогли ей ее испытанные средства).
В зоопарке мы смотрели на моржа, на пингвинов, на обезьян. Прохаживались мимо клеток с хищниками и кормили пеликанов. Белый медведь, умница. Ему бросали конфеты «Золотой ключик», он разворачивал их и кушал без обертки, а ведь лапы у него огромные, а конфеты маленькие, поди ж ты, приноровился.
Хильда и в зоопарке не унималась, предлагала перелезть через ограду, на территорию к косулям и там, за горой все же сделать то, на что я в кинотеатре не решился. Я и это ее смелое предложение отклонил, как дикое и невыполнимое.
Тогда, не в силах более сдерживать себя, она на такси повезла меня в свою московскую квартиру, на улицу Пруд Ключик. Устроила мне показательный стриптиз. Раздевалась она театрально, раздевалась медленно. Умела раздеваться, как-то по особенному. Делала все так, как будто училась этому ремеслу много лет. Казалась совершенно чужой, недоступной, а от этого еще более желанной. Замирал мой дух, душа трепетала, сознание туманилось, как будто был я во хмелю. Вот, что делала со мной Хильда.
Весь следующий день провел я в институте, зашел к ней после института, дома никого не оказалось. Не открыла она мне дверь и на следующий день. Я не знал уже, что и подумать, но на третий день Хильда нашлась. Она сообщила мне, что уезжает, и чтобы я ей непременно писал. Поцеловала, села в такси, и за ней мягко, почти беззвучно захлопнулась дверца. Я опустил глаза, она, наверное, на меня смотрела, но я с тех пор ее больше не видел. Как будто что-то предчувствовал. И предчувствие меня не обмануло. Пришел на следующий день в институт и застал Леонида за рассказом. Он повествовал о том, как они с Азаруевым весело порезвились с немочкой по имени Хильда. Должна была быть с ней ее подруга, но подруга не приехала, так что Хильде одной пришлось отдуваться за двоих. Я стоял, слушал все это и чувствовал, что вот-вот упаду в обморок. Все это не могло, не должно было быть правдой, хотя бы потому, что я ее так сильно любил. Как могла она перешагнуть через мои чувства и поехать к Леониду? Да и разве можно было с ней, такой гордой, знающей себе цену, обходиться так по-скотски, употребляя, как гулящую. Я в это не мог поверить, и, однако ж, не верить было нельзя. Леонид, в свойственной ему живой манере рассказывал о своей встрече с немкой такие подробности, что сомнения, которые поначалу еще и теплились, очень скоро исчезли.
Встреча с Хильдой для Леонида была обычной, ничем не отличимой от других интрижкой. Он не любил Хильду, не раскрыл ее душу. Она осталась для него простым куском мяса, на котором в нескольких местах была растительность. Я же Хильду успел полюбить, для меня она была целым миром, прекрасным миром. В иные минуты ощущалась просто какая-то родственная связь, чуть ли не кровное родство. Конечно, ни Антон, ни Леонид, узнав о ее измене, не страдали бы так, как я страдал. Да и само это понятие, применительно к Хильде, вызвало бы у них только насмешку. Я же мучался, переживал настолько, что просто словами не передать, страдал неимоверно.
Душа моя отяжелела, я не мог ходить, ноги были не в силах ее носить. Я все думал об измене, о тех противоречиях и несправедливостях, которыми переполнена человеческая жизнь, и пришел к такому выводу, что для Хильды, возможно, я был таким же эпизодом в московской поездке, как Леонид и Антон. И даже наименее интересным. В кинотеатре не умеет, в загоне с косулями боится, что за кавалер? Это для меня встреча с ней стала событием, перевернувшим все мировоззрение. Я-то думал тогда, что был развращен, развратен, – ошибался. Хильда дала мне понять, что я до встречи с ней все еще оставался целомудренным человеком. Она меня с головой окунула в такое пекло, до которого я, идя прежней своей дорожкой, сожительствуя с постылыми и случайными, не опустился бы и за целое десятилетие. Она обуглила мою душу огнем из преисподней, нанесла сокрушительной силы удар по представлениям о чести, долге и морали. Красота и разврат, эти два слова стали для меня синонимами, понятиями, не отделимыми друг от друга. Я потерял веру в Добро. Хильда подняла на высокий пьедестал мои представления о женщине, и она же низвергла этот светлый идеал в пучину без дна. Она дала мне понять, что это такое, женское любящее тело, женская любящая душа, как все это может быть прекрасно, и в то же время дала возможность испытать то невыносимое страдание, когда знаешь, что это прекрасное у тебя отбирают. Когда оно становится достоянием многих и с ним эти многие обращаются незаслуженно плохо.
Перед Хильдой я имел опыт сексуального общения только с Клавой, хотя при известных стараниях и желании, наверное, мог бы иметь и с другими. Мне, конечно, повезло, что их не было, но даже если пофантазировать и представить, что они были и что вместе с ощущением гадливости я бы вынес от общения с ними и известные болезни, все это в совокупности своей не принесло бы мне того горя, тех физических и нравственных страданий, какие я испытал, благодаря неприличному поведению Хильды.
Она тогда казалась мне хуже всех в сотню раз. Я был убежден, что именно она загнала мою душу в тот ад, в который ее не смогли бы загнать никакие привокзальные и плечевые, со всеми их бесстыдными замашками. Как говорят физики, всякое действие равно противодействию. Насколько хорошо мне было с ней, настолько же плохо стало без нее. Говоря «с ней», я не имею в виду только плотские услады. Дело-то в том, что я уже жил с совершенно другим сознанием, в котором всегда и везде была она. И я рад, очень рад тому, что хватило у меня сил не винить в случившемся ни Леонида, ни Антона, ни Хильду, а только себя. А ведь какой был соблазн свалить всю свою досаду за случившееся на других. А винить во всем себя было тяжело, было невыносимо, но именно это меня и спасло. Спасло от самообмана и, в конечном счете, от неминуемой гибели.
Глава 16 Толя и Катя
1
Наступил такой период в моей жизни, когда все потеряло в ней смысл. Я на земле чувствовал себя лишним, среди людей чужим. Я злился и ненавидел все. Все вне и все внутри себя. Завидовал даже фонарному столбу, так как он имел свое место, а я не мог отыскать своего. Места я себе не находил, оттого и бесился. Везде было плохо, все раздражало и, прежде всего, раздражала сама жизнь.
Тогда же частенько я стал ездить на кладбище и только там, среди могил обретал относительное спокойствие. Происходило так, должно быть, потому, что все живые люди мне были ненавистны, а неживые милы. Я переживаю, мучаюсь, страдаю, а им, живущим со мной рядом все равно, они к моей беде равнодушны. Пропади я, исчезни, никто не заметит, не всплакнет. С нездоровым интересом прохаживался я вдоль могильных оград, всматривался в даты рождения и смерти, выбитые на надгробьях, и тотчас подсчитывал, сколько покойный вытерпел на этом свете, сколько промучался. Я-то в глубине души, считал себя сильным, да вот выяснилось вдруг, что сил, для того, чтобы жить, уже не имел. А люди на вид тщедушные, – я судил по вделанным в надгробья фотографиям, тянули свою лямку, кто шестьдесят, кто восемьдесят, а кто и все сто с лишним лет. Мне же было чуть более двадцати, и я уже серьезно задумывался о самоубийстве. В то, что люди на вид совсем не сильные и не смелые жили так долго, я не верил. Я почти уверен был в том, что родственники покойных занимались приписками (вследствие чего заочно злился и на них) и очень радовался, когда попадалась могилка с покойником, не дожившим до моего года. Я ходил на кладбище чаще, чем в институт, и ощущал себя там, как дома. Дело в том, что я ощущал себя мертвецом и весь тот мир, что располагался за кладбищенской оградой, с улицами, домами, автомобилями, был чужим. Сознание мое перевернулось, живых людей считал мертвецами, а мертвых – тех, что покоились в земле, – живыми.
Мотался я, как неприкаянный, после удара, нанесенного мне известием о Хильде, с полным ощущением того, что душа находится где-то глубоко под землей. Даже когда сидел, то невольно сгибался, под этой ношей, как древний старик (я хоть и собирался свести счеты с жизнью, но как актер и режиссер, не забывал наблюдать за собой со стороны, подмечать за собой все это и собирать ощущения в творческую копилку). Понял, почему старым людям так тяжело вставать и ходить, ни лета, ни возраст тут виной, а отягощенная грехами душа. Она, как гиря трехпудовая, гнет к земле.