И вдруг случилась перемена, я почувствовал, что вскоре это произойдет, то есть освобожусь я от страданий земных и так мне вдруг стало легко, такие распахнулись горизонты! Свобода казалась беспредельной, делай, что хочешь, законы этого мира меня уже не стесняли. Представьте узника, годами томящегося в темнице, и вдруг он получает весточку, что скоро увидит свет, его освободят. Такое же состояние было тогда и у меня. Мне с трудом давался каждый прожитый день, я страдал ежеминутно, и вдруг мне сообщили, что скоро освободят. Страдания сменились эйфорией. Ненавидящий все окружающее, я как бы прощаясь с этим всем, все это заново полюбил и всех людей полюбил, и любовь рекой изливалась из меня так ощутимо, что я сам мог следить за результатами этого процесса и наслаждался его плодами. Не оставалось равнодушных, все те люди, что попадались под этот живой поток, исходящий из моих глаз, тут же начинали проявлять лучшие свои качества, с людей слетали маски, лица делались удивительно добрыми и живыми. Эта живая жизненная сила из меня выходила вместе с уходящими силами физическими. И такое пограничное состояние, конечно, не могло долго длиться. Наступил момент, когда я почувствовал, что настало время. Кто-то невидимый сказал мне: «Пора». И тут наступила растерянность, страх, состояние невроза. Захотелось как можно скорее всю эту земную суету прекратить. В ту минуту я способен был совершить какой-нибудь чудовищный и непоправимый шаг. Успел бы дойти до метро, бросился бы под поезд, не успел бы дойти, бросился бы под машину. Боязни не было, как не было практически ничего от меня самого, от личности моей. Одно только тело, туловище, которое болело каждой клеточкой своей и мечтало лишь только о том, как бы поскорее от этой боли избавиться. Тело мечтало таким образом избавиться от самого себя. От смерти, как я теперь понимаю, меня отделяли две-три минуты. И тут случилось чудо. Меня окликнули. Я смотрел и не верил своим глазам, рядом со мной стояли красивые молодые люди, улыбались, гладя на меня. Улыбались, как родные, а я их не узнавал. Это были воистину посланники небес. Через какое-то мгновение пелена с моих глаз спала, и я узнал в них своих сокурсников Толю Коптева и Катю Акимову. Толя только что вернулся со съемок, был наряжен в военную форму, загорелый, с усами, с дыней в руках; а Катя в цветастом павловопосадском платке. Они заразительно смеялись и протягивали ко мне свои руки. Я подошел к ним на ослабевших ногах и, как только оказался в их объятиях, так силы сразу же оставили меня. Я стал рыдать, а они меня утешать.
– Ну, что с тобой? Что случилось? – спрашивали они.
– Жить не хочется, – сквозь рыдания выдавил я.
Они, конечно, появились не просто так в самый острый момент моей жизни и появились именно готовые помочь, поддержать, спасти. Не говоря более ни слова, не задавая никаких вопросов, они как бы играючи поднырнули под мои руки и как раненого бойца на своих плечах понесли к себе домой. Я совершенно не мог ходить, ногами еле передвигал, душа, находящаяся где-то между небом и землей не торопилась возвращаться в тело. Вот когда настоящей сомнамбулой довелось побывать.
Вот они-то и вытащили меня с того света. Принесли в квартиру дворника Николая, у которого тогда жили. Ни о чем не спрашивали, не задавали лишних вопросов, выхаживали, как тяжелобольного. Поили горячим молоком, кормили манной кашей, – ничего другого организм не принимал. Я даже спал между ними, как спит малое неразумное дитя между мамой и папой.
И та жизненная сила, что вышла из меня за неделю прощания с землей, постепенно стала ко мне возвращаться. Ребята щедро делились со мной своей жизненной силой, дарили мне ее с радостью. И не сказать, чтобы скоро, но болезнь, а иначе я то состояние, в котором пребывал, и назвать не могу, отпустила меня.
Переживания, связанные с Хильдой, стали похожи на похождения, прочитанные в книге, то есть воспринимались уже так, как будто все это было не со мной. После того, как Толя с Катей «поставили меня на крыло», я окончательно пришел в себя. Я съездил в Данилов монастырь и отстоял службу, пораженный ангелоподобным пением монахов. Душа моя возродилась к новой жизни и я не выдержал, сказал Леониду:
– Знаешь, по-моему я стал приходить потихоньку к Богу.
– Завидую тебе, – ответил он.
– Как? – удивился я. – Ведь я же во многом благодаря тебе.
– А я благодаря себе, неизвестно, к какому краю двигаюсь.
– Ты же так все по-умному объяснял, почему Бог есть и почему его не может не быть.
– Одно дело умом понимать. Другое дело сердцем веру принять и согласно божьим законам жить.
2
Катя Акимова была настоящей русской актрисой. И имя ее ей очень шло. На перекличке в институте всех по фамилии, а ее – Катериной, хотя девушек с таким именем было три. Дело еще и в том, что на вступительных она читала монолог Катерины из «Грозы», действие первое, явление седьмое: «Отчего люди не летают так, как птицы?». Это была ее коронка. Никто никогда не читал так, как она. Я видел и до и после нее сотни других Катерин, все ей и в подметки не годились.
Как правило вне института, на вечеринках, днях рождения, свадьбах пелись песни совсем не те, что в институте, отдыхали. Но при этом негласном правиле не проходило вечера, чтобы Катю не просили почитать. И она читала. Как же она читала! Сколько, бедняжка, тратила сил! До ее выступления могли ругаться, браниться, кричать друг на друга, после ее отрывка все сидели тихие, мирные, все друг друга любили, просили друг у друга прощения. Вот каким должно быть настоящее искусство, должно примирять. Примирять человека и с самим собой и с окружающими его людьми, пробуждать все самое лучшее, а не самое лучшее усыплять.
Когда она читала, то на нас дышала сама вечность, нам светили все звезды мира. Ей никогда не аплодировали, не кричали «браво». Она читает, мы все сидим, раскрыв рты, кто-то плачет, кто-то улыбается странной улыбкой, улетев в своих мечтах высоко. Закончит читать, все с минуту молчат, и Кате это нравилось. Это было больше, чем аплодисменты.
Помню, играли в фанты, и Кате достался фант – покурить. Раскурили ей сигаретку, дали в руку. Она стояла с ней минуты две, не зная, как приступить, затем затянулась и долго не могла откашляться. Все смеялись, и только ей, бедняжке, было не до смеха. Она была единственной из девочек на курсе, которая не курила.
Ни Толя, ни Катя, на мой взгляд, внешней красотой не блистали, но вот когда они были вместе, от них невозможно было глаз отвести. Во всех их взаимоотношениях незримо присутствовала красота, которая и их делала прекрасными. Даже не красота, а скорее, любовь была неизменной спутницей всех их взаимоотношений.
Помню, мы втроем, – я, Толя и Катя зашли подкрепиться в блинную. Катя так естественно перекладывала блины из своей тарелки в тарелку мужа, и он, с такой естественностью, не замечая этого, их поглощал, что просто завидки брали, глядя на них.
Толя познакомился с Катей еще до поступления в институт. Он стоял, слушал уличных музыкантов, и вдруг мимо прошла девушка, которая держала в руке пустую кожуру от банана. И при этом, как вспоминал Толя, «была задумчивая».
– Я потом у нее спрашивал, – рассказывал Толя, – о чем ты думала. Говорит, ни о чем. Но вид у нее был очень мечтательный. И эта кожура в руке. Такое сочетание меня просто покорило. Я подумал. Какая замечательная девушка, не бросила же кожуру людям под ноги, как это делают все, включая меня, а несет до первой попавшейся урны. Нет, такую девушку упускать нельзя. Музыкантов я и в другой раз послушаю, а ее в другой раз уже мне не встретить. Я шел за ней, не решаясь ее остановить. Проходя мимо мусорных баков, она не поспешила избавиться от шкурки, что мне понравилось в ней еще больше. Я уже был влюблен в нее.
Но вот представился удобный случай для знакомства. Эта банановая шкурка выпала у нее из руки; не специально она ее обронила, а именно потеряла. Я эту шкурку поднял и продолжил следовать за ней. Девушка прошла несколько шагов и остановилась. Посмотрела на свою свободную руку, забеспокоилась и оглянулась. Тут-то к ней я и подошел. Сказал: «Вы не это ищете?». Она рассмеялась, охотно взяла из моих рук шкурку и тут же, найдя глазами урну, выбросила ее. А затем вернулась ко мне, как к старому приятелю.