Смеялись над его оговорками. Торговавшей сосисками женщине он сказал:
– Ну что, будем подличать, – вместо полдничать, – и получать от этого удовольствие?
Та восприняла его слова, как нападки и огрызнулась:
– На себя посмотри. Ты сам подлец, похуже меня.
Робину очень нравилась наша страна.
В аэропорту Шереметьево, когда его провожали, он плакал навзрыд и не желал сдерживаться. А у нас-то сложилось мнение, что англичане скрытный народец и все свои эмоции прячут, переживая в себе, не выплескивают наружу. Он это своим примером опроверг.
У Робина был огромный багаж (всю мелочь, всякую подаренную безделушку вез с собой), но таможенники, видящие людей насквозь, глядя на такие искренние, такие неуемные проявления любви к нашей стране, пропустили его без досмотра.
2
Четвертый курс начался удивительно бурно. Вернувшись с каникул, сокурсники понавезли гостинцев. Гриша Галустян привез персиков и винограда, а главное, чем удивил, было варенье из грецких орехов. Это было настоящее чудо! Круглые, похожие на шоколадные черные шары, вкусные и сытные.
Слыша о варенье из грецких орехов, я представлял себе нечто другое. Что-то из зерен в сиропе. А тут были молодые плоды, с недоразвитой скорлупой – прелесть что такое!
Хороша осень буйством красок, обилием плодов. Я просто обжирался и домашней колбаской, и окороками и деревенским салом, тающим во рту.
Толя стал бравировать тем, что отказался от учения Иисуса Христа. На что Тарас Калещук ему заметил:
– Рече безумец в сердце своем «несть Бога».
– У русских есть своя вера. Вера древних славян.
– Неправославный не может быть русским.
– А древнеславянская вера тоже называлась православной. Хотя для того, чтобы считать себя русским, я готов и атеистом стать. Лишь бы не поклоняться еврею.
– Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским. Это главная особенность русского духа – вера в Бога.
– Что за чушь ты говоришь.
– Это не я, это все Достоевский.
– Да пошел он, этот Достоевский. Ничего путного не написал, что он нам пупок все крутит, слезы выжимает.
– Знаешь, Толя, почему ты такой злой, почему перестал людей любить? Потому, что перестал верить в свое бессмертие, в Бога верить перестал.
Толя не унимался:
– Православием вера русских людей именовалась и до крещения Руси. А язычеством стали называть нашу веру в эпоху христианства, как и всякое другое нехристианское учение. А на самом деле это древнее монотеистическое вероучение, то есть вера в бытие Всевышнего. А христианские попы внушают, что язычество – это вера во многих богов и отрицание Всевышнего, что это почитание и одухотворение сил природы при полном отрицании Бога.
– Так как же тебя называть? – вмешался в разговор Леонид. – Православным язычником?
– Конечно, получается путаница. Если говоришь, что православный, то считают христианином, – сокрушался вслух Толя.
– Но ты же крещеный, – сказал я.
– Не хочу быть христианином, – так и прорвало Толю, – хоть и крещеный. Называйте уж лучше язычником. Мой язык, мой народ. Язычество – вера народная. Буду я вместе с народом своим.
Леонид засмеялся:
– Народ твой десять веков христианский. А ты теперь для того язычником заделался, что хочешь святыми иконами, отцовскими, на вернисаже торговать. Хочешь совесть свою усыпить. Христианину же невозможно, а язычником стал и пожалуйста. Не счесть тропинок, ведущих во тьму, но нашему человеку обязательно нужно идейное обоснование, даже тогда, когда он в тартар летит вверх ногами. Чего бы Ленину, в семнадцатом, соблазняя народ, не кричать с балкона особняка Кшесинской: «Злодеи, злобствуйте, убийцы, убивайте, воры, воруйте, Сатана радуйся!». Нет. Он кричал: «Грабь награбленное», то есть не робейте, свое забираете. И к слову. Не православные священнослужители тебе внушали, что язычество – это поклонение природе, а мракобес Неумытный, завкафедрой марксизма-ленинизма.
Возвращаясь из института с Леонидом, я продолжал слушать его речи о Боге и о Толе.
– Смеется над Зуриком, что тот поклонился Кришне осьмирукому, а сам-то ему же и молится. Только у древних славян его звали Крышень, вот и вся разница. Не хочу, говорит, триединого Бога, поклонюсь четвероликому Сварогу. Глупец.
Я молчал, ничего не говорил, а когда с Леонидом попрощался, вспомнил. Что совсем недавно был у нас с Толей разговор о том же.
– Ты слыхал, до чего жиды додумались? – разошелся Толя. – Сказали, что Иисус Христос был евреем.
– А что в этом крамольного? – поинтересовался я, – я об этом узнал, читая послание апостола Павла.
– Да не может Бог быть евреем! – заорал на всю квартиру Толя. – Понимаешь? Не может!
– Иисус Христос говорил «любите друг друга». Он потому Господь наш и Бог, что любви учил, а не ненависти. Над этим задумайся, а не над тем, какой у него разрез глаз, какая национальность.
Я своими неумелыми речами пытался вернуть Толю к Христу, но получилось так, что окончательно отвадил. Толя тогда зачитывался книгой «Мифы древних славян», «Книгой Велеса», даже намеревался выколоть на плече свастику. «Это ведическое обозначение Перуна». Вагнера полюбил. Слушал с наслаждением марши фашистской Германии. На вернисаже приобретал семейные альбомы времен второй мировой войны. Эсэсовцы с женами и детьми, прочее художество. Занесло бы его далеко, если бы мать не остановила. Зашел я к нему как-то, а в гостях у него матушка. И он опять завел свою песню. Я не выдержал и сказал:
– Вот ты так страшно ругаешь евреев, а представь себе на мгновение, что ты сам еврей. Каково?
– Да не мог бы я быть евреем и представлять себе этого не хочу. Я русский. Анатолий Модестович Коптев.
– Да он и есть еврей, – спокойно сказала его матушка, – я же чистокровная еврейка, значит, и он еврей. У евреев национальность определяется по матери.
Я так и покраснел от стыда за Толю. Это что же получалось, он, зная, что мать еврейка, так злобно, без тормозов, поносил ее соплеменников?
– А у русских национальность определяется по отцу, – уже менее амбициозно заявил Толя. – И я считаю себя стопроцентным русским.
– Ну, так не получится при всем твоем желании. Разве что пятидесятипроцентным. Ты – полукровка, – издеваясь и смеясь над ним в открытую, сказала его мама. – Ты, Толя, уже взрослый мужчина, был женат, учишься на режиссёра в столичном институте, а всё ещё ходишь в коротких штанишках, страдаешь детскими болезнями расового превосходства. Когда же ты у меня повзрослеешь, когда же за ум возьмёшься?
Мы шагали в этот момент в мастерскую его отца. Находились практически под окнами.
– Свет горит, – сказал Толя, – наверное, картины пишет.
– Да что ты, – возразила матушка, – или моль ловит или клопов давит. Я замучилась оттирать, отмывать обои. Говорю: «снимай и дави в руке». «Не могу, слишком зол на них».
Она как в воду глядела, Модест Коптев, действительно, ходил в одних трусах по мастерской и давил клопов. Разгуливал по комнате, высматривая их хищным взглядом охотника и действительно давил со страшной злобой.
После этого разговора с матушкой, вспомнив, видимо, про то, что Саломея, которую он ругал еврейкой, так же имеет русского отца, Толя свои антисемитские проповеди оставил и переквалифицировался в женоненавистника. Запоминал и цитировал все то, что подходило под его теперешнее настроение: «Если бы мир мог существовать без женщины, мы общались бы с богами». Настольными книгами стали «Молот ведьм» и «Пол и характер» Отто Вейнингера, утверждавшего, что «женщина лишена души, своего «я», индивидуальности, личности, свободы. Она не имеет ни характера, ни воли». Как говорится, из огня да в полымя Толю кинуло.
3
На его долю в тот год выпало особенно много испытаний. И самое тягостное и страшное – смерть отца.
Опальный на родине и восхваляемый за границей, Модест Коптев, после смерти, как это водится, получил, наконец, все то, что заслужил. И народную любовь, и признание партии – правительства. Разрешили выставку картин и публикацию его воспоминаний. Родственники не успевали давать интервью отечественным и зарубежным корреспондентам. На похороны потратили уйму денег, словно хоронили не опального художника, а какого-то крестного отца. Гроб был очень дорогой, лакированный с окошком, с золотыми ручками, изнутри был обит шелком и бархатом, имелась подушечка. А ведь он, как знал, написал завещание, в котором указал, чтобы в такой гроб не клали, чтобы похоронили без помпы и шумихи, чтобы отпевали в сельской церкви, и отпевал бы исключительно батюшка Мокей.