Я не только поменял людей, я переделал спектакль совершенно по внутренним актерским делам.
Была сцена, на мой взгляд, порнографическая, главные герои лежали в постели и совокуплялись (так решил это Керя сценически), при этом говорили о своих чувствах. Всю порнографию я со сцены убрал, постарался из пошлого произведения автора пьесы по возможности сделать тонкую вещь. А тот диалог, который вели актеры, находясь в неглиже, имитируя половой акт, я заставил играть по-другому. Я их одел, поднял с постели, развел в разные углы сцены и только после этого они у меня заговорили.
И случилось чудо. Актеры открылись и сцена вместо грязной, постыдной, нелепой получилась чистой, светлой, пронзительной. На генеральной был аншлаг. Что спектакль получился, я понял по публике, пришедшей на премьеру. Собрался весь цвет театральной Москвы. Скорый, бросив съемки в Праге, также прилетел, примчался. На начало маэстро опоздал, о том, что он находится в зале, я догадался по напряженному дыханию за своей спиной. На сцене было как раз то самое «объяснение в любви». Скорый не выдержал и громко, в полный голос, сказал:
– А почему они не е…ся? По-моему, очень живая мизансцена была.
Все в зале и на сцене так и зашлись гомерическим смехом.
После спектакля подходили известные и маститые, жали руку, говорили свои замечания.
После успеха с постановкой спектакля Скорый ко мне сильно переменился и перемены эти были не в лучшую сторону. Наступил очередной «ледниковый период» в наших с ним отношениях. Да и не только Скорый ко мне переменился, но и Толя с Леонидом. Они почему-то обиделись на Скорого за то. что он им не предложил, как мне, исправить ошибки за Керей.
Год назад, когда критикесса Заборская сказала: «Ваш отрывок, Дима, был лучшим» и Толя побледнел, я списал его неприязненное отношение к моей работе на то, что он чрезмерно много выпил. Но теперь, когда с ним, после моего успеха случилась чуть ли не истерика. Когда он кричал: «Ты в профессии ничего не понимаешь. И я б на месте Скорого давно б тебя выгнал с позором и треском». Да, когда он так кричал, я понял, что дело серьезно. Что для него это настоящая беда, – мой успех. Не сердился на него, я понимал, какие мотивы его на это подвигли.
Скорый любил много и красиво говорить, а нас любил ругать:
– Что вы все слушаете и слушаете меня! Я сам знаю, что красиво говорю. Работайте, делайте что-нибудь, а то никто диплома не получит, всех разгоню. Всех разгоню, а сам уйду в монастырь, запрусь в келье или уеду с цыганами в кибитке куда глаза глядят. Запью, загуляю, ограблю прохожего.
В монастырь не ушел, с цыганами не уехал, никого не разогнал. После этой успешной моей постановки так красно уже не говорил. И тут понеслось, – тройки за экзамены, немилость, охлаждение. А вроде бы, должен был радоваться.
Леонид сообщил мне вдруг, что хотел застрелить Бландину.
– В лес ее возил, – говорил Леонид, – перед носом ее пистолетом тряс. Три раза делал попытку нажать на курок, но так и не смог. Когда назад в Москву возвращались, подлезла ко мне и спрашивает: «Ну что, непросто застрелить женщину, которая тебя любит?». Искренно сказала. Давно я таких интонаций в ее голосе не слышал.
– А зачем ты хотел ее убить? За что? – ужаснулся я такому его заявлению.
– А за то, что всем приносит только вред. Подруг заставила с мужьями развестись: «Оно вам надо, быть в кабале?». Все свои силы только на то и тратит, чтобы разлучать людей. Вон, и меня с женою разлучила. Ну, что ты смотришь на меня, как на убийцу? Все, слава Богу, обошлось, кончилось миром.
Глава 28 День рождения Леонида
1
На день рождения Леонида, за малым исключением, пришел весь наш курс. Пока накрывали на стол, Зурик угадывал, в какой руке зерно от оливки. И никто его не мог обмануть. Был со всеми уговор – зерно в карман не прятать, но до того хотелось Азаруеву выделиться, что он спрятал в карман косточку и, когда Зурик сообразив подвох, переспросив: «На месте?», ошибся. Антон объявил себя победителем и побежал всем об этом рассказывать.
Леонид, находясь в нехорошем возбуждении, предложил мне провести бой.
– Давай, Бородино? Я вместе с Наполеоном поведу французские войска, а ты русские. Условия прежние. Если главные силы разбиты, выставляется резерв до двух раз, но за каждый, в наказание, по полному стакану без закуски.
Я согласился. Полем боя был журнальный столик. Мы тотчас расставили солдатиков и стали катать железный шар от детского бильярда. Дух ли великого русского полководца, вставшего за моей спиной, неровная ли поверхность стола, помогавшая мне и мешавшая Леониду, та ли напряженность, которая была в нем, но я стал побеждать. Главные силы у Леонида иссякли в тот момент, когда я и потери-то понес незначительные.
Он выпил стакан водки, выставил резерв и опять все легли смертью храбрых под моими железными ядрами. Один за другим погибли Эммануэль Груши, Даву Луи Николя, Иоахим Мюрат. Причем Мишель Ней, князь московский, подлетел от удара шарика так, что Леонид его еле поймал. Последним завалился на бочок поляк Домбровский. Леонид выпил второй стакан и выставил старую гвардию во главе с самим Наполеоном Карловичем. И первое время казалось, что мне без резерва не справиться.
После метких бомбометаний Леонида у меня осталось всего две фигурки, но стояли они на разных флангах, и эти два героя, два русских чудо-богатыря разбили в пух и прах хваленую гвардию Бонапарте.
Леонид снял со стены портрет Наполеона, где тот изображен был в теплой меховой шапке и с меховым воротником и, как бы говоря за него, пробуя отшутиться, сказал:
– Дикая страна. Потерять такую армию!
Мы пошли с Леонидом за праздничный стол, за которым нас все уже ждали.
Все взяли рюмки в руки, Фелицата Трифоновна стала говорить тост:
– Как известно, женщина любит ушами, а мужчина глазами…
– Если женщина любит ушами, то она – извращенка, – перебил ее Леонид, – а если мужчина любит глазами, то значит, он – импотент.
Фелицата Трифоновна покраснела, она никак не ожидала подобного поведения от сына, и ее благодушное настроение мгновенно исчезло, испарилось.
– Ты стал очень пошлым. Тебя нельзя пускать в приличное общество, – сказала она и тут же сорвалась, стала злобно кричать, – что я только от тебя не вытерпела! Ты себе и вены резать хотел, и чемодан на тот свет собирал. Помнишь ли ты?
– Конечно, помню, – охотно отозвался Леонид, – это из «Сильвы».
Он запел:
– «Помнишь ли ты, как это все начиналось? Помню ли я?». Помню, помню.
Фелицата Трифоновна так и села, держа наполненную рюмку в руках. Встал Леонид и стал говорить свой тост, который похож был даже не на тост, а на какое-то программное выступление:
– Наша жизнь в искусстве, не начавшись, закончилась. С чем вас и себя самого поздравляю. Все мы бездари, болтуны, бездельники. И поделом нам, заслужили. В спорах бесконечных проболтали себя, весь пар ушел в свисток. Выпустили пар и затихли, а сколько дел могли бы сделать. Четыре года трепотни, тысячи выпитых чашек кофея, зависть, сплетни, а результат нулевой. ВГИК, ГИТИС, Литинститут – это ловушки, западня, фабрики по переработке таланта в посредственность. Эти фабрики проглотили целые поколения и почти всех уничтожили. Участи превращения в дерьмо избежали немногие. Мы не из их числа. Нас я не могу причислить к этим счастливчикам. Мы как раз то самое, чья участь – каменеть. Была б моя воля, я б ликвидировал все эти институты. Ну, согласитесь, как сейчас обстоят дела? Приходит уже готовый актер, ему бы играть и играть, наращивать творческие мышцы, а его, проверив на состоятельность и убедившись в том, что он может звезды хватать с небес, толкают в болото с тухлой водой и говорят: «Побарахтайся. Звезды звездами, а поживи-ка года четыре с жабами, похлебай жижу, поквакай вместе с ними». Тут любой, не то, что по сцене или там, перед кинокамерой, а просто по ровной земле ходить разучится. Так и будет блуждать по ямам, да канавам. После четырех лет пустой болтовни, самолюбования и ненужных уроков у никчемных педагогов, все перегорают, теряют профессионализм, и ни из кого в конце концов ничего путного не получается. Отдать театроведов в университет, а актеров в театры, в стремнину бурных рек. Кто выживет, тот выживет. Так правильней всего. Сколько судеб поломано, сколько талантливых людей прахом пошло, не состоялось в профессии. Я смотрел вчера документальный фильм о войне. Показывали командира одной из штрафных рот, с боями прошедшего от Сталинграда до Берлина. Вот он сказал, что одними убитыми за все это время он потерял столько людей, что можно было бы создать из них целую дивизию. Восемь тысяч человек под его командованием погибло, а он веселый, улыбается, смеется. Вот и у меня ощущение такое, что я тоже целую дивизию потерял, только мне не до смеха. Причем из тех, кого знал лично. Не так, чтобы мельком увидел лицо, а так, что помню и дыхание, и умные глаза, и крепкое рукопожатие. Все пропали. Не все, конечно, сгинули физически, но как художники, творцы, имевшие талант, искру божью, свою звезду, которая вела, погибли все. Конечно, гнули их, ломали, стирали в порошок, втаптывали в грязь, оплевывали, оговаривали, по черному завидовали им. Их обшучивали, окручивали, про них всякие сплетни плели. И своего добился враг, теперь их нет, и свет далекий тех планет уж не рассеет мрак. А какая была духовная рать, какие исполины! Они могли бы горы свернуть, если б успели плечи расправить. Но не успели, увы. Не успели. Кто в крысу превратился, кто в лакея, кто в побирушку, шута горохового, ради денег живущего. Помните, как смеялись мы над Сорокиным и Сарафановым, помышляя – изгнали с Олимпа, туда им и дорога. А оказалось, что люди поняли, что у них другое призвание. И хватило им года для понимания такой очевидной истины. А мы до сих пор упираемся, не желая признавать, что лишние, вредные искусству люди, и все продолжаем копошиться в своем ничтожном творчестве, как черви в навозе. Мы оказались в дураках, а не они. Последние стали первыми. Так что закрыть! Закрыть все ВГИКи, ГИТИСы, литинституты – закрыть! Вместо того, чтобы стать кузницей кадров, эти заведения с самого момента открытия сделались бездонной могилой для всего живого, страждущего, ищущего правды. С их помощью заседавшие там старые негодяи гробят тех, кто, развиваясь в нормальных, естественных условиях пришел бы к ним на смену. Если пишется тебе, так пиши, если пляшется, – пляши. Лицедействуешь – на сцену. С клоунадой – на арену. Вот смотрю я на вас, за столом сидят сплошь все двадцатилетние старики и старухи, да и сам я в душе старик, если не сказать хуже.