– Это у тебя все еще впереди, а мои свечи отгорели. Пойду, покурю, а ты спи, не жди меня. Успеем еще наговориться.
Он выключил свет и вышел из комнаты. Я, вняв его наставлениям, тут же заснул. Спал плохо, часто просыпался. Состояние было паршивое. Болело сердце, голова была, как не своя. Помню, в очередной раз проснулся и слышу, кто-то колет лед за окном. Кто это, думаю, может среди ночи лед колоть? Неужели Леонид? Он в комнату спать так и не вернулся. А потом опомнился, пришел в себя. Какой лед? Ведь это же часы так громко тикают. И всю ночь в таком вот болезненном беспокойстве провел. Еще и не рассвело, когда я оделся и вышел из комнаты. Умылся, прополоскал водой рот и, выйдя из ванной, стал искать Леонида.
В комнате Савелия Трифоновича его не было, в комнате Фелицаты Трифоновны его быть не могло. Тогда я заглянул в центральную залу. Леонид был там, он спал крепко и я решил уйти, не прощаясь, не предупреждая его об этом.
Он спал на софе, вместе с Фелицатой Трифоновной. Софа была разложена таким образом, что они лежали головами ко мне. Фелицата Трифоновна, словно почувствовав мой взгляд, проснулась и посмотрела в сторону двери и как-то виновато улыбнувшись, потащила одеяло на себя, укрылась им до подбородка. Тут только я сообразил. Что она закрывает свои голые груди. «Что это? – не понял я, но на всякий случай отпрянул от двери. – Она, получается, без ночнушки лежит с сыном? Нет. Не может быть, померещилось».
Между тем в комнате началось движение. Судя по доносившимся до меня обрывкам фраз, Фелицата Трифоновна разбудила сына и гнала его прочь, затем сама хотела встать и уйти. Но разбуженный Леонид не позволял ей этого сделать.
– Пусти, скотина… Димка уже встал, что он о нас подумает? – сказала Фелицата Трифоновна.
И после этих ее слов все как будто затихло. Не слышно было ни звука, ни шороха. Стало так тихо, что у меня даже в ушах зазвенело. Я в очередной раз предпринял попытку уйти, но тут началась возня, сопение и стоны. Я своим ушам не поверил, мне казалось, что я схожу с ума. Совершенно обессилев, я прислонился спиной к стене. «Нет, нет, это невозможно, – уверял себя я, – это у меня что-то с головой. То лед всю ночь кололи, то вот, слуховые галлюцинации». И настолько я себя в этом убедил, то есть в том, что это невозможно, что просто взял да и заглянул в комнату.
Чуда не случилось, к звуковым галлюцинациям добавились зрительные. Фелицата Трифоновна лежала на спине. Голова ее свисала с софы. И свисала настолько, что она могла видеть меня в перевернутом виде. Она меня и увидела, даже постаралась улыбнуться. Улыбка показалась мне жалкой, извиняющейся. Правда, это было какое-то мгновение, она все же сильно была увлечена процессом и долго не могла ни на что другое отвлекаться. Громоздящийся над нею Леонид, заметив меня, не испугался, и не удивился, он даже подмигнул мне. Впрочем, сделал это так же на ходу. Он был слишком занят.
Странно, но после увиденного я совершенно успокоился. Пошел в ванную, принял холодный душ и только за завтраком (на который я был приглашен сразу же по выходу из ванной), совершенно неожиданно для себя обнаружил, что не могу ни есть, ни пить. Меня стало знобить, а потом мелкая дрожь перешла в крупную. Затрясло так, будто я оказался на Северном полюсе.
Фелицата Трифоновна в этот момент спокойно рассказывала о том, как жульничают в булочных продавцы.
– Режут буханку пополам, – говорила она, – а затем от каждой половинки отрезают по ломтю. Покупатели сложили отрезанные части, смотрят, а целого хлеба и не выходит. Устроили скандал.
Леонид внимательно слушал ее, но смотрел на меня. Смотрел вопросительно.
– Ты выпей водочки чуть-чуть, – рекомендовал он. – И слишком не злоупотребляй, а то допьешься.
– Это не похмелье. Не надо было душ холодный принимать, – сказал я всем и в первую очередь себе, не желая и думать о других причинах, вызвавших озноб.
По дороге в общагу я купил бутылку водки и выпил ее, после чего меня целые сутки рвало, но этим я спасся. Кошмар, случайным свидетелем которого я стал, больше не преследовал меня, не истязал.
3
Я старался об этом не вспоминать, но все же уйти от разговоров на эту тему не удалось. В институт приехал Леонид. Приехал в строгом черном костюме, в черных очках. Предложил пройтись, прогуляться. Завел меня в тихий дворик у театра имени Маяковского и заговорил:
– Я знаю, из-за чего ты на меня дуешься.
– Не дуюсь, – попробовал соврать я.
– Ты пойми, Димон, просто мои жизненные рамки шире, чем твои. Вот и все. Широким путем иду, угодным сласти творити. Пусть горько будет в последний день… Это мое дело, моя печаль.
– Ты с ума сошел.
– Почему? Что в этом предосудительного? Она хочет меня, я хочу ее, вот и все.
– Но она же твоя мать!
– Ну и что? Согласись, если бы она попросила меня потереть ей спину, и я бы потер, это не было бы чем-то особенным. А теперь вдумайся. Если я потер не рукой и не спину, то вдруг отчего-то получается, что совершил что-то ужасное. Хотя и она, и я, – оба получили от этого гораздо большее удовольствие, нежели от потирания рукой спины. Ну, что, разве я не прав? Ну, хорошо, согласен, в твоих глазах я виноват, прошу за это прощение. Но ты же сам, сознайся, к матери моей клеился. Хотел ее…
– Кто тебе такое мог сказать?
– Сама она и сказала.
– Не выдумывай. Что она могла сказать?
– Что ты таращил на нее глаза, лез с предложениями, в кино зазывал. Она все и выложила мне, как на духу. Я, говорит, не бегаю от молодых мужчин, но Дима был слишком наивен в своих ухаживаниях. Я в лицо ему об этом не говорила, но улыбку при этом скрыть не могла.
Я призадумался и вспомнил свое приглашение в кино. Застал я ее как-то в кабинете Дома культуры с неимоверным отчаянием в глазах и, не зная, как помочь, пригласил в кинотеатр. Помню, удивился тогда странному восприятию такого, на мой взгляд, безобидного предложения. Она покраснела, достала зеркальце, смотрела то на свое отражение, то на меня и ответила: «Нет-нет, как-нибудь в другой раз. Пожалуйста. Пойми меня, не обижайся». В ее словах был какой-то странный подтекст, что-то постороннее и непонятное. Оказывается, вот о чем она тогда подумала.
Со своей стороны вспомнились и другие истории, связанные с Фелицатой Трифоновной.
День рождения Зурика отмечали на квартире у Леонида. Было это на первом курсе, как обычно, был весь курс, песни, танцы, Савелий Трифонович с баяном. Фелицата Трифоновна за свои деньги огромный стол организовала. И растроганный Зурик, конечно, пьяный, как и все остальные, встал и пошел ночью в спальню Фелицаты Трифоновны, стал ей там ноги целовать. Весь юмор и комизм заключался в том, что делал он это из чувства благодарности. «Есть же такие добрые и великодушные люди на земле», – говорил он мне за пять минут до своего поступка. Фелицата Трифоновна, рассказывая нам с Леонидом об этом на другой день, очень смеялась. «Я-то думаю, мало ли, занесло мужичка. А он – «спасибо, спасибо» и ушел.
Тогда я на эти ее слова так же внимания не обратил, теперь же все виделось по-другому. Припомнил и другие эпизоды. Сидел я в читальном зале библиотеки ГИТИСа и вдруг вошла она, села за столик, прямо напротив меня, взяла мою покоящуюся на столе ладонь в свою. Да взяла таким образом, что пальцы наши чередовались. Собственно, я этому не противился, воспринимал это, как безобидную игру. До тех пор, пока она мою руку несколько раз не сжала. Сжимала и разжимала как-то импульсивно. И я до этого момента совершенно спокойный, находящийся целиком и полностью в изучаемом материале, где-то даже в полудреме, почувствовал, как все тело мое оживает и распаляется похотливым вожделением. Я тогда встал, извинился и вышел. До этого был случай другой. Поздравляли ее в студии с днем рождения, и я от всех студийцев поднес ей букет. Потянулся с поцелуем к щеке, но она подставила губы и не просто подставила, но при этом обвив мою шею рукой, впилась в мои губы сама, да так, что у меня по телу пробежала чувственная дрожь. Потом как-то пригласив к себе домой, на занятия и, позвав в свою комнату, как бы случайно оказалась в неглиже. Я все это старался не замечать, и вдруг такие обвинения.
Я Леониду не сказал всего того, что вспомнил, но для себя определенные выводы сделал. Выходило так, что если Леонид и был виноват в случившемся, то ровно наполовину. Сказал же я ему следующее: