К тому времени с Толей и Леонидом творилось что-то немыслимое. Толя намеревался устроить Тараса продавцом икон на улицу Арбат. Леонид советовал ему стать продавцом у Мулермана, сменить за прилавком отца Перцеля. И это все после того, как понудили оставить работу и обещали финансовую помощь. Такая вот бесовщина полезла из них наружу. Они даже и не старались маскироваться. Я был свидетелем того, как они смеялись над Тарасом, что называется, прямо в лицо.
– Ишь ты, не хочет иконы продавать, и в магазин не хочет. Все-таки не оставляет той мысли, что когда-нибудь станет настоящим писателем, – смеялся Толя.
– Да-да, – вторил Леня, – а ты кому-нибудь из известных людей свои вирши показывал? Кто-нибудь признал тебя?
Тарас реагировал на эти злобные выпады спокойно, как любящий отец на озорство своих малолетних чад.
Леонид обещал дать денег Тарасу и не дал, а когда узнал, что ему дали другие люди, звонил Калещуку и стыдил:
– Тарас, я же знаю тебя не первый день. Ты же гордый человек, как ты мог взять эти деньги? Хотя я тоже грешен, и много тоже чего плохого сделал. Ты не подумай чего, я боюсь только одного. Вот, напишешь ты свою пьесу, о которой так долго мечтал, а она никому не понравится. Никому, ни одному режиссеру. Ведь ты же этого не переживешь. – И так названивал, говоря одно и то же, по несколько раз на дню, мешая Тарасу работать.
Тарас, наконец, не выдержал и сказал:
– Леня, дай мне возможность эту пьесу сначала написать. А потом уже будем беседовать о том, понравится она кому-нибудь или нет и что мне в последнем случае делать.
Тот факт, что Тарас стал писать пьесу. А не вернулся на свою постылую работу, отнимавшую у него и силы и время, произвел на Леонида и на Толю самое что ни на есть неприятное впечатление. Они восприняли это как поражение, как пощечину, как личную обиду. Такой их реакции я не мог ожидать, как и не мог предвидеть. Мне это было непонятно. Просто какая-то личная трагедия, невыносимое горе от того, что человек занимается любимым делом. Я был ужасно рад за Тараса, о том, что хлопотал, друзьям не сказал, да и Тараса попросил не говорить. Кому какое дело могло быть до того, кто помог не на словах, а на деле?
Но Леониду и Толе и это не давало покоя, все грозили, якобы обеспокоенные дальнейшей судьбой Тараса:
– Смотри, попадешь в кабалу. Накинут петельку на горлышко. Ведь придется расплачиваться.
По себе, что ли, судили? Уж они бы за свои кровные точно с Тараса три шкуры бы сняли. Какое-то время прошло и утихли. Отстали. Оставили Тараса в покое.
Глава 30 Квартира
Будучи вольным слушателем в ГИТИСе, живя в средней школе и занимаясь в ней драмкружком, не раз посещала меня мысль зайти к тетке в гости. По странному стечению обстоятельств ее дом был прямо у школы. Матушка моя давно с ней не поддерживала отношений. После того, как тетя Варя развелась с ее родным братом, а теткин сын, мой двоюродный брат Валерка, уехал в Казахстан, так даже открытками к празднику не обменивались, а когда-то дружили – не разлей вода.
Как-то вечером я все же решился, зашел. Тетка жила очень бедно, – ни холодильника, ни телевизора, сломанный пылесос, треснутые стекла в оконных рамах, отклеившиеся обои. И настроения никакого у нее не было. Мне не обрадовалась, новости свои не рассказывала, мои не слушала. Я предложил поклеить обои, она отказалась. Я оставил ей телефон школы, телефон Леонида и ушел. После этого посещения не вспоминал о ней четыре года, а тут вдруг, Леонид сказал, что меня разыскивает Варвара Антоновна. Я даже сразу и не сообразил, что это она, а как вспомнил, сразу же поехал к ней.
Квартиру не узнал. Холодильника и телевизора не появилось, и пылесос не заработал, но квартира была, как новая. Тетка сделала ремонт, развела цветы, вся квартира утопала в зелени. И Варвара Антоновна была в нарядном платье, в новом парике. Сообщила, что уезжает на два года за границу и просит меня пожить. То есть, боясь оставить квартиру без присмотра, она предлагала мне такую тяжелую работу: жить в ее трех комнатах, поливать цветы и охранять квартиру. Жильцов она пустить боялась, так как непременно или сожгут, или так приживутся, что потом не выселишь.
Уезжая, тетка все никак не могла прописать меня, временно, конечно, не хватало то одной справки, то другой. Мы пришли с ней в жилищную контору, с тем, чтобы уладить все полюбовно, а она там принялась кричать и скандалить.
– Успокойтесь, – говорили ей.
– Я не успокоюсь, пока вас всех не уволю, – демагогически заявляла она, крича на женщину, которая там занимала должность главного инженера. Эта женщина должна была поставить печать на документе. Естественно, после такой прелюдии не поставила.
– Пойдем отсюда, – кричала тетка, обращаясь ко мне, – рожи ихние видеть не могу.
Мне даже в какой-то момент показалось, что она намеренно скандалит, чтобы мне не позволили жить в ее апартаментах. Сама пригласив меня жить, она вроде как и не могла уже дать обратный ход своему решению, а вот таким иезуитским способом, чужими руками, руками сотрудников жилконторы, пожалуйста, почему бы и нет. А чем еще можно было объяснить ее безобразное поведение? Естественно, после таких угроз в адрес главного инженера, угроз ничем не подкрепленных, вопрос о моей прописке если и не завис в воздухе окончательно, то уж точно перекочевал в самый дальний ящик стола.
Тетка так и уехала, предоставив мне самому решать вопрос с пропиской.
– Если от меня будет нужно что-то, напишешь, вышлю, – сказала Варвара Антоновна на прощание. Что она могла выслать? Это были пустые слова.
К чести работников жилконторы замечу, что они долго меня не трогали. С домашними цветами получилась осечка. Как помните, чуть ли не первым и неизменным условием моего проживания в квартире была поливка и уход за цветами. Тетка не поленилась, часов восемь потратила на то, чтобы я на практике освоил уход. Я должен был поочередно сносить цветы в горшках в ванную комнату, там поливать их из лейки отстоявшейся намагниченной водой, протирать каждый листочек мягкой теплой губкой. Все это показалось мне баловством, ничем не обоснованным капризом, то есть поливать цветы я не отказывался, я намеревался их поливать из лейки отстоявшейся водой, но не желал носить их в ванну. И это нежелание носить их в ванну как-то незаметно для меня переросло в нежелание их поливать, даже не сдвигая с места.
Отбила мне тетка любовь к уходу за цветами. Ее вина. Забыл о цветах совершенно. Когда наконец вспомнил, и готов был даже на те жертвы, о которых настаивала Варвара Антоновна, уезжая, приносить жертвы было некому. Цветы засохли. Засохли до странности быстро и безвозвратно, засохли не только вершки, но и корешки. Так что обливать, понимай, откачивать, реанимировать, было поздно. Засохли так, как будто я их прямо в горшках возил под палящее солнце пустыни. Делать было нечего, я выбросил землю с сухими остатками корешков и вершков, горшки помыл, высушил, сложил и спрятал. Мысленно приготовился к предстоящей головомойке.
Как только я вселился, ко мне зашел сосед по лестничной площадке Стас Синельников. И мы с ним в честь новоселья хорошенько выпили. А был в тот день праздник и меня к себе в гости ждал Леонид. Я Леониду позвонил, объяснил ситуацию, но он ничего не хотел слушать. «Приезжайте вдвоем, а иначе ты враг мне». Мы и приехали.
Стас Синельников, попав в такое непривычное для него общество, зажался, от зажима стал хорохориться, стал хамить, грозить, пугать всех окружающих: «Да кто вы такие? Я, между прочим, бывший пожарник, а если вы понимаете, то это система МВД, я всех вас скопом могу арестовать, и мне за это ничего не будет, так как я служил и законы знаю».
Все на него накинулись, может, отчасти и справедливо, меня попросили забияку увести. Компания, у которой не было общих тем, нашла себе предмет для разговора. Стали изощряться, понося на чем свет стоит Стаса Синельникова и поругивая робко меня.