До института Тамарка, оказывается, побывала у Бландины, с которой была знакома, и пожаловалась на то, что у нее со мной ничего не выходит. Бландина, делая вид, что не придает ее словам никакого значения, рассказывала своему парикмахеру, беременной женщине, о подруге:
– Нинке уже двадцать пять, а все девственница. Я ей говорю: «Дура, переспи с кем-нибудь просто так, для себя же, для здоровья, хоть почки заработают, как следует, организм будет лучше функционировать». «Я еще не готова». Ну, готовься, готовься, к сорока годам, может, приготовишься.
Женщина-парикмахер сама была на распутье, не знала, как поступить, – избавиться ей от ребенка или оставить. Бландина с иронией и непониманием отнеслась к этой проблеме, то есть для нее и вопроса не стояло, конечно, следовало сделать аборт. Женщина-парикмахер не решалась, рассказала свой кошмарный сон:
– Лопнул живот, оттуда вывалился эмбрион, на глазах вырос до потолка и стал палкой бить свою мать по голове. Мать, не желавшую его донашивать, избавившуюся от него.
Бландина и над этим посмеялась. Говорила, что с десяток абортов уже сделала и не боится никого и ничего.
И тут Тамарка влезла в их разговор. Обращаясь к Бландине, она
сказала:
– Да ты же проститутка.
– Проститутка, Тамара, это та, что отдается из нужды и кому попало. А я отдаюсь из собственной выгоды, для собственного наслаждения и не всякому, а тому, кого выберу сама. Улавливаешь разницу?
– Для меня никакой.
– Ты еще маленькая. Еще цыпленок.
– А ты, выходит, курица?
– Не курица, а «Жар-птица». Как же вульгарно в твоих устах звучит это слово: «проститутка». Ну, какая же я проститутка? Подрастешь, поймешь, что любовь – это ничто иное, как желание и умение обольстить нужного тебе человека. Инструмент для достижения поставленной цели, и более ничего. Если хочешь в этом убедиться, я могу предоставить тебе такую возможность. Преподать тебе урок. На твоих глазах, в твоем присутствии соблазню твоего недоступного Дмитрия. Конечно, не для того, чтобы уводить от тебя, а просто покажу, как это делается.
– У тебя ничего не получится, – сказала Тамарка, – ничего не выйдет.
– Давай, посмотрим, ты ничего не теряешь. Я хочу твою жизнь только улучшить, ухудшить ее ты и сама мне не позволишь. Договор простой и безобидный: если у меня получится, в этом случае ты перестаешь называть меня проституткой и начинаешь прислушиваться к моим советам. Договорились?
– А не получится?
– Подарю тебе новую машину свою и все права на нее. Давай, наряжайся. Устроим заговор, приготовим засаду.
Тамарка разоблачилась и нарядилась в предоставленное ей шикарное платье. Затем пошла в ГИТИС и попросилась в кафе.
Когда мы вошли с ней в кафе, то обнаружили, что все столики заняты. Был один столик, за которым имелись свободные места, но за ним сидела не кто-нибудь, а сама Бландина. Обознаться я не мог, ибо видел ее неоднократно и в жизни и на фотографиях и на видеокассетах, такое совпадение не слишком удивило меня, но показалось странным, она жила отсюда в двух шагах и вполне могла зайти перекусить. Меня она не знала, а с Тамаркой, к моему удивлению, она оказалась знакома.
– Тамара, иди сюда, – крикнула ей Бландина. – У меня тут с подругами деловая встреча, но до их прихода можно будет посидеть, потрещать…
– Я не одна.
– Ну, не одна, так не одна. Всем места хватит. Моя фамилия Мещенс, – говорила Бландина, приветливо на меня глядя, – друзья зовут Белым ландышем.
– Дмитрий Крестников, – представился я.
Великий был соблазн сказать о том, что я ее знаю, что я дружу с Леонидом, но я сдержался и об этом умолчал.
Тамаре я взял оладьи со сметаной и чашечку кофе, себе стакан чая. Бландина не ела, не пила, ждала своих подруг и поэтому, пока мы ели-кушали, взялась нас развлекать. Не помню с чего начала, запомнил с того момента, как переключилась она на описание своего отдыха не то в Закарпатье, не то в Прибалтике. Причем, во время рассказа она в упор и очень ласково смотрела на меня:
– Был праздник, какое-то народное гулянье в лесу, – говорила Бландина. – Жгли костры до неба, пели песни, плясали вокруг костров. Какой-то молодой мужчина, из местных, ходил рядом, рассказывал все эти народные поверья, разъяснял смысл того, что происходило. Так получилось, что мы с ним гуляли вдвоем, забрели в самую чащу. Все ходили, бродили по высокой траве, разговаривали. И до утра бы так ходили, он даже что-то говорил, в том смысле, что в такую ночь спать нельзя, на поверья опираясь, опять же. Но тут пошел вдруг сильный дождь, не дождь, а просто какой-то тропический ливень, и нам ничего не оставалось, как только забраться в чужой сарай. Не то, чтобы совсем в чужой, заборов там вокруг никаких не было, похож был на ничейный. В сарае этом мы нащупали лестницу и по ней забрались на сеновал. На сеновале было покрывало, какие-то тряпки. Кто-то, наверное, там до нас ночевал. Мы сняли с себя мокрую одежду и, обнявшись, уснули. Так промокли, так устали, что было уже ни до чего. Только друг друга согрели, так сразу же в мир грез и провалились. Утром меня разбудило солнце, которое проглядывало через прорехи в соломенной крыше и светило прямо на нас. Проснулась я от солнца и какого-то ласкового щебета. Я сначала решила, что это в моем воображении райские птицы поют, но тут уже явственно расслышала смех и чье-то фырканье. Я осмотрелась. Оказывается, внизу, за специальной загородкой стояла лошадь. Мне с сеновала видна была лишь ее шея и голова. Лошадь была серая, а над глазами был смешной чубчик. И этой лошадке, стоявшей за загородкой, мальчик и девочка зачем-то подавали цветы. Конечно, траву. А не цветы, но они ее рвали на лугу, и в этой траве полевых цветов было больше, чем самой зелени. Дети переговаривались на незнакомом для меня языке, были они светловолосые, и у каждого красовался на голове веночек. У мальчика из васильков, а у девочки из ромашек. Лошадка не привередничала, ела их цветы с удовольствием, ворочала челюстями, чмокала губами, фыркала, а цветы торчали из ее рта в разные стороны. А у детей в вытянутых руках были новые готовые охапки. Они терпеливо ждали, пока лошадь прожует, чтобы дать ей новую порцию. При этом о чем-то тихо говорили, смеясь. И такой на них падал свет, такие ложились тени, что казались они пришельцами из какого-то неведомого прекрасного мира, из блаженного райского сна, который мне в раннем детстве снился и о котором, пока не выросла, всегда помнила. Тут подумала я о том, сколько время? Конечно, был уже не ранний час. Солнце светило, дети успели не только проснуться, но и венки себе сплести, а может, нашли вчерашние, с праздника? Да и лошадке травы уже набрали, а я все это время спала. Спала и проспала что-то настоящее, главное, то, ради чего стоит жить, то, что приносит счастье. И так мне стало грустно, так стало стыдно, что я тихонечко оделась, спустилась с сеновала и ушла. Не стала будить своего вчерашнего спутника. Вчерашнее пусть остается во вчера. Дети к тому времени убежали, и, если бы не гора полевых цветов и не лошадка, мирно их пережевывающая, то я бы сочла, что их и не было, что они мне просто приснились. Скорее всего, они услышали, что на сеновале кто-то есть и убежали. Возможно, хозяин лошадки не разрешал им подходить к ней близко, ругался. А может, им это занятие просто надоело, и они побежали смотреть на то, как отражается солнце в ручье, слушать кукушку или песнь жаворонка. Как-то не хотелось даже думать о том. что рядом с такой невинной красотой могло и даже должно было произойти грехопадение. Хотелось думать о другом. О светлом, свежем, душистом утре, о ярком солнце, которое, не спрашивая на то разрешение, лезло в глаза и заставляло улыбаться. Хотелось думать о светловолосых детях, знающих секрет радости, о серой лошадке со смешным чубчиком. Почему, думала я, это все так от меня далеко, так недоступно? Душа моя тянется к чистоте, тянется к светлому, но на пути стоит стена, которую не пробить, не обойти. И в том ли смысл жизни, простите, чтобы только спать с мужчинами, видеть, как они получают удовольствие и от этого быть гордой? Нет, не в том. Смысл жизни, думала я, а теперь это знаю точно, заключен в том, чтобы видеть солнце, видеть землю, видеть природу, которая тебя окружает, то есть, я хочу сказать, что надо научиться жить вместе с ней, жить в ней, жить и ощущать себя, как бы в утробе у родной матери. Жить, зная, что она тебя любит, лелеет, всегда защитит и спасет. Я шла босиком по лесной лужайке, дышала полной грудью и вспоминала свое детство. Детство-то у меня тоже было золотое, а юность…