«Счастливое время, – мелькнуло в моей голове, – настанет время, ни собак, ни кошек не будет старше тебя».
– … Я ему говорю: «Сидеть», «Служить», «Лежать» и «Место». Вторая собака – Дружок.
– Зовут, как нашу.
– Да. Только та беспородная. Ее подобрала Тамара на станции, теперь ей два года. Она в два раза больше Кузи. На черном носу у нее розовое пятнышко. Она знает команды: «Будка», «Вон», «Уходи». И еще он знает: «Сидеть». В первый год он был злой и укусил меня за подбородок, а я его хотела просто погладить. А еще живут у нас три кота: Мурзик, Муся и Тимоша. Мурзик рыжий, а летом розовый.
– Почему он летом розовый?
– Потому, что у него летом спадает шерсть.
– Меняется.
– Да. Меняется. Он, как пожарник. Он все двадцать четыре часа спит, а потом, на следующий день ходит, ко всем ласкается. Он любит, когда его гладят, когда кусочки со стола дают. Раньше он ел только с руки. Дашь чего-нибудь, погладишь, только тогда он съест. Он появился вторым. Я гуляла с бабушкой, и мы встретили человека, а он просил: «Возьмите кошечку, я же сейчас уеду». Я сказала бабушке: «Стой здесь и никуда не уходи». Я сама обежала всех наших ребят, у которых были кошки, и спросила у них: «У вас не пропал ли кот?». Сказали: «Нет». И тогда я попросила бабушку: «А может, мы его возьмем?». Бабушка сказала: «Конечно». Потому, что моя бабушка не умеет детям отказывать. Взяли кота и назвали его Мурзик. А первая кошка Муся, она серая в черную полосочку, но эта полосочка очень частая и кажется, что она черная. Бабушка ее купила. Муся не любит, когда она идет и ее гладят. Не выносит, когда ее берут на руки. Шипит, кусается, царапается и вырывается. Она никогда с собаками не дерется, она их вылизывает, и они ее за это любят. Если ее вовремя не покормить, тогда она будет хулиганить. Расписание: семь тридцать – миска молока, в два часа ей дают косточки. А потом, к вечеру, в шесть, ей дают мяско. И после этого она ложится на мой диван и засыпает. Хочешь, еще загадку загадаю? Что такое сторожка?
– -Старушка?
Тонечка весело рассмеялась.
– Ну, нет. Сторожка. Не смеши меня.
– Не знаю.
– Это маленький дом, в котором живет сторож. Ни одной загадки ты не отгадал, а еще взрослый.
– Какой я взрослый! Ты только никому не говори, я такой же ребенок, как и ты. Я только притворяюсь взрослым, как и все большие дяди и тети.
Тоня снова засмеялась.
– Нет. Не обманывай меня. Тамара взрослая, любит тебя, хочет на тебе жениться, значит, и ты взрослый. Взрослые на детях не женятся.
– Это точно, – на глазах краснея, подтвердил я . – Ну, а третий кот? Ты о третьем коте не рассказала.
– Третий кот – Тимоша. Тиму мы взяли маленьким. У нас была такая сумка, которая удваивается в росте. Он там сидел и долго не хотел вылезать из своего манежика. Затем вылез и стал ходить по комнате. Пил в день молоко один раз, но зато много. После этого он ласкался к Мусе, он считал ее своей мамой. Ведь окраска у них была одинаковая. А потом Тамара сшила ему тапочки, чтобы мне с ним спать. Он царапался во сне, ему сны тревожные снились. А утром тапочки я с него снимала.
– Весело вы жили, только птиц не хватало.
– Птиц нельзя. Их коты задерут, – как-то грубо выразилась Тонечка.
Я замолчал, думаю: «Такая идиллия, дружба людей, собак, кошек, а птицам туда никак».
Пока мы играли в загадки, а происходило все это на кухне, я начистил картошку для супа и бросил одну из картофелин в кастрюлю с водой. Брызги разлетелись так далеко, что и меня достали, стоявшего рядом, и Тонечку, стоявшую поодаль, внимательно наблюдавшую за тем, что я делаю. Мало того, что на нас вода попала, достаточное ее количество, оказалось еще и на полу.
– Неси тряпку из ванной, – сказал я Тонечке.
Она принесла тряпку, вытерла пол, отнесла ее на место и, когда вернулась без тряпки, стала ко мне приставать:
– Сделай еще так.
– Чего сделать?
– Чтобы брызги полетели.
– Не стану, это баловство.
– Ну, пожалуйста. Ну, сделай баловство
– Это не игрушки. А я уже, как ты сказала, не ребенок. Я взрослый дядька и мне не до баловства.
– Дядька, ну, пожалуйста, сделай баловство.
Я с силой кинул очищенную картофелину в кастрюлю с водой, Тоня рассмеялась и стала кричать:
– Еще, еще.
– Нет. Все. Теперь будем нарезать морковку, лучок и при этом петь песню. Потому, что если не петь песню, когда готовишь еду, она получается невкусной.
Я запел: «Мы, друзья, перелетные птицы…». Тоне дал задание подпевать. Когда я пел: «Первым делом, первым делом самолеты» она должна была спрашивать: «Ну, а девочки?».
– Ну, а девочки? – переспрашивал я и пел дальше. – А девочки потом.
Тоня звонко и заразительно смеялась. Я этому радовался, так как у Тонечки был тревожный внимательный взгляд и не по-детски печальные глаза, как у детей, переживших войну. Этот прямой, пронзительный взгляд невозможно было выдержать. Я всякий раз избегал с ним встречаться. Всякий раз отворачивался.
Когда уложил Тоню в постель, сел с ней рядом и сказал:
– Давай, закрывай глаза и спи.
Она закрыла глаза руками, затем ладони убрала и засмеялась. И, подумав какое-то мгновение, спросила:
– Если бы у тебя было два яблока, зеленое невкусное и красное зрелое и тебе нужно их съесть. С какого бы ты начал?
– Ну, и вопросики у вас, девушка. Мой тебе совет. Когда вырастешь, иди учиться на психолога. Станешь академиком, составительницей тестов.
– Ну, ответь.
– Это очень серьезный вопрос. У меня на него сейчас нет ответа. Было время, когда с красного бы начал, было время, когда с зеленого. А сейчас, в данный момент, не знаю. Ведь ты же не хочешь, чтобы я тебя обманул? Ты же сама просила, чтобы я не разговаривал с тобой, как с маленькой.
– Да. Лучше не обманывай. Скажи, почему люди ссорятся?
– Всякие могут быть причины. Разное воспитание, разные ценности.
– Говори понятно.
– Ну, ты, например, хочешь погладить кошку, а я ее хочу ударить. Вот мы и ссоримся.
Тоня засмеялась.
– Ты кошку не захочешь ударить.
– Почему ты в этом уверена?
– Потому, что ты добрый и я тебя люблю.
От этих искренних и совершенно неожиданных для меня слов на глаза навернулись слезы. Я отвернулся и, сидя к Тонечке почти что спиной, продолжал развивать свою мысль.
– Девяносто девять причин люди находят для ссор, а вот для того, чтобы помириться, не могут сыскать и одной. А ведь она всегда на виду, но не видят, не замечают. А ты, вот, нашла, молодец. Я про любовь говорю. Ты понимаешь меня? Понимаешь, о чем говорю?
– Да. Ты хочешь Тамару полюбить, но что-то тебе мешает. Так?
Я укрыл ее одеялом, погасил в комнате свет и, сказав, «Спи», вышел
Первые четыре дня Тонечка жила нормально, а потом стала капризничать, и я не мог понять, в чем дело.
– На тебя не угодишь, – говорил я ей, – положишь в стакан с чаем сахар, от сахара пенка, положишь сахарный песок, от песка волоски. Пей тогда несладкий.
– Несладкий я пить не могу, – говорила Тонечка, надувая губки.
Не сразу я сообразил, что скучает она по старшей сестре. А как только понял, сразу же предложил Тамарке жить у меня и смотреть за Тонечкой и Дружком.
Вам, наверное, интересно узнать, кто кормил ребенка до того, как появилась в доме Тамарка? Да сама себя и кормила. Ведь я почти весь день проводил в институте. Честное слово, я на этот счет даже не переживал. Тонечка, несмотря на свой малый возраст, отлично готовила. Она уверенно обращалась с газовой плитой. Ставила у плиты табуретку, влезала на нее и хозяйничала. Могла вскипятить чайник, сварить картошку, сосиски, яйца. Могла себе сделать яичницу. Я считаю, что для шестилетнего ребенка это большое достижение. Жена Синельникова в свои двадцать шесть лет, имея двух детей, ничего из вышеперечисленного готовить не умела. Все за нее делала сначала мать, а затем муж. Как-то ни запасов, оставленных матерью (готовый суп), ни мужа в доме не оказалось, а дети просили есть, и я невольно оказался свидетелем поразительной сцены. Светлана, жена Стаса, решила приготовить яичницу. Поставила на большой огонь сковородку, после того, как она чуть ли не докрасна накалилась, вылила на нее целый стакан растительного масла. Оно шипело, «стреляло», как только не вспыхнуло; стало чадить. Дети, видимо, зная, как мама готовит, заранее попрятались по дальним углам. Стоя, как сталевар у домны с поднятой левой рукой, прикрывавшей глаза, она стала класть в сковороду яйца в скорлупе. А затем, взяв самый длинный нож, принялась этим ножом яйца рубить. При этом говорила: «Скорлупу потом выплюнете, как сготовится и посолите потом по вкусу, невозможно подойти». Яйца в сгоревшем, прогорклом масле тотчас превратились в угли, задымили; и, если бы не сняла сковороду с огня, превратились бы в совершеннейшие головешки. Но и то, что находилось в сковородке, конечно, было несъедобно.