Тут я осекся и замолчал, но про себя закончил эту фразу: «Я бы тебя любил». Тамарка, как мне показалось, поняла, что я хотел сказать.
Увидев ее четыре года назад в школе, познакомившись с ней, я просто был удивлен ее одаренности. Она все хватала на лету. Не было препятствия, которое было бы ей не под силу взять. Она просто подавляла всех своей красотой, обаянием, а, главное, силой личности. Подавляла тогда, подавляла и теперь.
Дошли мы с ней до станции метро. Я снова взялся грозить и настаивать на том. чтобы она осталась. Но она меня даже не слушала. Застегнула все пуговицы на моем пальто. Одна пуговица не застегивалась, я пришил новую, и она оказалась по размерам чуть больше, чем петля, но Тамаркиному упорству поддалась. Подняла мне воротник и сказала:
– Целуй меня в лоб и иди домой, а то простудишься.
– Ты что, покойница, чтобы в лоб тебя целовать? – Съязвил я и, обняв, попытался добраться своими губами до ее губ. Но не добрался. Получил под поцелуй только щеку и, не глядя на то, как она пройдет, поедет, пошел домой.
Был и такой случай.
Интересно вам будет узнать, как я нашел Тамарку выздоровевшей. Пришел из института, смотрю, она сидит, книжку читает, а на губе вроде как кровь.
– Это у тебя губа треснула или ты ударилась? – спросил я, беспокоясь.
– Это помада. Я специально так накрасилась, чтобы эффект треснувшей губы создать. Для шарма.
– Смешно все это. Фантазия твоя, смотрю, просто не имеет границ. Ты мне скажи, почему тебя Тонечка мамой называет?
– Потому, что наша мама Варя не хотела ее рожать. Говорила, поздно, да и от Юсикова она не хотела иметь детей. Я упросила. Можно сказать, настояла. Сказала, что за ребенком буду ухаживать сама. Так и получилось. Мама родила, а я ее вынянчила. Вот поэтому Тоня и говорит, что у нее мамы две, – мама Варя и мама Тома.
– Понятно. Ты что, «Преступление и наказание» читаешь?
– А что в этом удивительного? Я Достоевского очень люблю.
– Даже очень? Никогда бы не подумал. И что же тебе в нем нравится?
– Все. Каждая строчка. Тот дух светлый, которым наполнены его романы.
– Это ты чьи слова мне говоришь?
– Свои. Говорю то, что думаю. Ты, кстати, на Раскольникова очень похож. Тебе об этом не говорили?
– В институте многие говорили. Я даже мечтал поставить отрывок из романа и сам в постановке сыграть, но как-то перегорел. Я рад, если ты говоришь правду. Очень рад. Я про Достоевского.
– А какой мне смысл обманывать?
– Не знаю. Может, врешь просто так. Без всякого смысла. Зачем нужно было врать, что ночуешь на Татищева? А ведь врала же.
– На то была причина. Я тебе ее потом открою.
Я не придал бы Тамаркиным речам никакого значения, если бы случайно не подслушал тем же вечером удивительно красивые и мудрые слова. Тамарка, оказывается, была верующей и перед сном молилась. Я запомнил слова молитвы: «Горе мне, ясно разумеющей доброе и произвольно творящей лукавое. Слышала о смерти, а живу, как бессмертная. Много обещаю я, а мало выполняю, ибо плод нужен, а не листья, дела нужны, а не слова. Господи, просвети мрачный ум мой, согрей хладное сердце мое, пошли мне дух сокрушения о грехах моих, избавь меня от тьмы кромешной».
Глава 32 Раздел театра
1
Леонид развелся с женой, а мама его собралась замуж. Долго она примерялась, долго присматривалась, неоднократно откладывала и, наконец, решилась. Не за Елкина, но за Скорого Семена Семеновича, нашего мастера. Я был нечаянным свидетелем того, как они, яко голуби, ворковали в институте, сидя на подоконнике. Возможно, именно тогда Фелицата Трифоновна и уговорила своего жениха взяться за ту постановку, о которой мечтала всю свою сознательную жизнь. Разумеется, главная женская роль в этом спектакле должна была принадлежать ей.
Влюбленный жених под тучами амурных стрел, дал слово возлюбленной и потом ему уже ничего не оставалось, как только данное обещание сдержать. Массу сил и здоровья угробил он на то, чтобы ему разрешили этим творческим материалом заняться и, когда, наконец, все неприятности остались позади и начались репетиции, случилось следующее.
На самой ранней стадии репетиционного периода Семен Семенович понял, что главную женскую роль должна играть другая актриса, а Фелицата Трифоновна играть ее не должна. Всем она была хороша. Талантлива, гениальна, что говорить, ведь он же влюблен был в нее, но эта роль, в его видении, совершенно была не ее. Перебрав все возможные варианты, Скорый решил, что эту роль должна сыграть его дочь. И угадал. Тут он попал в десятку. Августа Вечерняя (сценический псевдоним), проваливавшая в театре все роли, без исключения, в этой работе засверкала, как бриллиант на солнце. С этим согласились все, даже те актеры и актрисы, которые ненавидели дочь Скорого и желали ей не только провала, но даже смерти. То есть самые заклятые ее враги, посмотрев спектакль, сказали: «Да, здесь она на месте и никто не сыграет лучше». Это, конечно же, понимала и Фелицата Трифоновна.
Как великая актриса, как театральный деятель с большой буквы, она понимала, что Августа должна играть эту роль, что это всячески и всевозможно оправдано с художественной точки зрения. Но, как женщина с амбициями, как актриса, мечтавшая всю свою жизнь эту роль сыграть и начавшая с упоением эту роль репетировать, она ни понять, ни простить этого предательства не могла. И от бешенства просто с ума сходила. И со своей стороны, разумеется, готовила Семену Семеновичу «сюрприз».
Состоялось внеочередное собрание труппы, на котором Скорый собирался устроить чистку, передел. В его планы входило избавиться чуть ли не от половины творческого коллектива. Он хотел уволить всех стариков, начиная с Кобяка, мотивируя это тем, что давно уже не заняты в спектаклях и в театр приходят только за зарплатой и всю бездарную молодежь, начиная с собственного сына Аруноса.
Настал час «икс» и Фелицата Трифоновна перед речью Скорого взяла слово. Семен Семеныч, считая ее союзницей и, возможно, размышляя в тот момент о том, где и за сколько покупать ему обручальные кольца, сидел и подправлял карандашом заготовленные тезисы.
И тут словно гром грянул среди ясного неба. Фелицата Трифоновна принялась громить и чистить самого главрежа. Собрание фактически сменило повестку дня. Это уже было не что иное, как рассмотрение личности Семена Семеновича как лица, несоответствующего занимаемой должности. А в зале пресса, товарищи из Минкультуры и ответственные работники.
Я также присутствовал на собрании и кое-что запомнил из сказанного. Фелицата Трифоновна, в кожаном пиджаке, похожая на комиссара, размахивая на трибуне кулачком, громко, эмоционально и по-актерски точно расставляя акценты, говорила:
– Кто мне ответит? Кто скажет мне, что произошло пять лет назад? В театре произошел переворот! Человек, лишенный моральных принципов, проработавший в нашем театре без года неделю, захватил и узурпировал власть. Подмял под себя, запугал, растоптал огромный коллектив со своими традициями и историей. Надо признать, сделал он это при нашем молчаливом согласии и даже попустительстве. Мы ошиблись, доверившись этому человеку. Но на то они и ошибки, чтобы их исправлять. Семейственность, кумовство – это неизбежное зло распространено в последнее время повсеместно и характерно не только для театра. Но те уродливые формы, которые оно приняло в нашем коллективе, это уже ни в какие рамки не лезет. Наш теперешний горе-руководитель благополучие семьи поставил выше творческих интересов театра, чем нанес непоправимый ущерб моральному климату коллектива. Копаясь в грязном белье и используя недопустимые методы воздействия, как-то – шантаж, угрозы насилием, подлог, он добился того, что всеми нами уважаемый директор театра Герман Гамулка в предынфарктном состоянии был вынужден оставить свой пост. Узурпировав таким образом власть в театре, Семен Семенович взялся расправляться и с другими. Следом за директором началась непрекращающаяся травля и изгнание из театра талантливейшего режиссера, всеми нами любимой Валькирии Жох. Но и этого Скорому мало. Совсем недавно, как вы знаете, был уволен молодой, талантливый актер Кирилл Халуганов только за то, что осмелился заняться режиссурой. Но это все были орешки, пробные шары, теперь же на повестке дня у нас грандиозная чистка, которую можно сравнить только с тридцать восьмым годом. Семен Семенович хочет реформ, мы их тоже хотим. Но нас не устраивает то, какими методами он собирается их проводить. Он хочет прогнать из театра девяносто пять процентов коллектива, лучше уж мы прогоним его. Расколоучителя, протопопа Аввакума, сожгли на костре, как жаль, что с современными раскольниками мы не можем бороться подобными методами. Заслуживают костра.