- Не будем больше об этом говорить,- ответил Дэвис.
ГЛАВА 3. СТАРАЯ ТЮРЬМА. - СУДЬБА У ДВЕРЕЙ
Бывшая тюрьма, где так долго укрывались трое бездомных, представляет собою низкое прямоугольное здание с внутренним двором на углу тенистой западной улички, по дороге к британскому консульству. Двор, поросший травой, усеян всяческими обломками, обрывками, остатками и носит следы пребывания бродяг. На двор выходят не то шесть, не то семь камер; двери, за которыми в свое время томились мятежные китоловы, теперь валяются тут же на траве. Камеры не сохранили от своего прежнего назначения ничего, кроме ржавых прутьев на окнах.
Пол в одной из камер был слегка подметен; ведро (последняя собственность, оставшаяся у троих отщепенцев) стояло с водой на полу у двери, подле него - половина кокосового ореха вместо ковша; на драных останках матраса спал Хьюиш - на спине, с открытым ртом и с лицом, как у мертвеца. Зной тропического дня, зелень освещенной солнцем листвы заглядывали в этот темный угол сквозь дверь и окно.
Геррик, шагавший взад-вперед по коралловому полу, время от времени останавливался и обмывал лицо и шею тепловатой водой из ведра. Долгие страдания позади, бессонная ночь, унижения минувшего утра и, наконец, муки, пережитые за то время, что он писал письмо,- все это привело его в то взвинченное состояние, когда боль чуть ли не доставляет удовольствие, время стягивается в миг, а смерть и жизнь становятся равно безразличны. Он ходил взад и вперед, как хищный зверь в клетке, сознание его блуждало в хаосе мыслей и воспоминаний, взгляд скользил по надписям на стенках. Полуосыпавшаяся штукатурка была сплошь покрыта ими: таитянские имена, французские и английские имена, грубые изображения парусных кораблей и дерущихся людей.
Ему вдруг пришло в голову, что он тоже должен оставить на этих стенах след своего пребывания. Он нашел чистое место, вынул карандаш и задумался. В нем проснулось тщеславие, которое так трудно заглушить в себе. По крайней мере, мы называем это тщеславием, хотя, быть может, и несправедливо. Скорее его подтолкнуло ощущение собственного бытия. Сознание, что жизнь - то единственное и главное, чего он не пытался удержать хотя бы пальцем. Из глубины его взбудораженного существа возникло предчувствие близящейся перемены - к добру или к худу, он не мог сказать. Перемены - только это он и знал, перемены, приближающейся неслышно, с закутанным, непроницаемым лицом. Вместе с этим предчувствием возникло видение концертного зала, мощные звуки инструментов, затихшая публика и громкий голос музыки. "Судьба стучится в дверь",- подумал он, начертил пять нотных линеек на штукатурке и записал знаменитую фразу из Пятой симфонии'. "Ну вот,- подумал он,- они узнают, что я любил музыку и обладал классическим вкусом. Они? Он, я полагаю,- неизвестная родственная душа, которая попадет когда-нибудь сюда и прочтет мою memor querela2. Xa, он получит еще и латынь!"
И он добавил: terque quaterque beati Queis ante ora patrum3.
Он опять принялся беспокойно шагать, но теперь он испытывал необъяснимое и утешительное чувство исполненного долга. Этим утром он выкопал себе могилу, сейчас начертал эпитафию; складки тоги уложены,- чего же ради откладывать пустячное дело, которое только и осталось совершить?
1 Бетховена.
2 Памятная жалоба (лат.).
3 Трижды и четырежды блаженны те, что находятся пред отеческим алтарем (лат.).
Геррик остановился и долго всматривался в лицо спящего Хьюиша, упиваясь своим разочарованием и отвращением к жизни. Он нарочно растравлял себя созерцанием этой гнусной физиономии. Может ли так продолжаться? Что его еще связывает? Разве нет у него прав, а есть только одна обязанность продолжать путь без отдыха и отсрочки и сносить невыносимое? "Ich trage unertragliches"',- всплыла в памяти строчка; он прочел все стихотворение, одно из совершеннейших стихотворений совершеннейшего из поэтов, и его словно ударила фраза "Du, stolzes Herz, du hast es ja gewollt"2. А где его гордое сердце? И он, опьяняясь презрением к самому себе, обрушился на себя со всем сладострастием, как растравляют больное место: "У меня нет гордости, нет сердца, нет мужества, иначе как бы я мог влачить эту жизнь, более позорную, чем виселица? Как мог опуститься до нее? Ни гордости, ни способностей, ни силы духа. Даже не разбойник. И голодаю тут -с кем? С тем, кто хуже разбойника,- с ничтожным дьявольским приспешником!" Ярость против товарища нахлынула на него, оглушила; он погрозил кулаком спящему.
Послышались быстрые шаги. На пороге показался капитан, задыхающийся, раскрасневшийся, с блаженным лицом. В руках он нес хлеб и бутылки с пивом, карманы оттопыривались от сигар. Он свалил свои сокровища на пол, схватил Геррика за обе руки и закатился громким смехом.
- Открывайте пиво!-закричал он.- Открывайте пиво и возглашайте аллилуйю!
- Пиво? - переспросил Хъюиш, с трудом поднимаясь.
- Вот именно!- воскликнул Дэвис.- Пиво, да еще сколько! Каждый может употребить - точно зубные таблетки от Лайона - надежно, гигиенично. Ну, кто за хозяина?
- Уж это предоставьте мне,- сказал клерк.
Он отбил горлышки у бутылок обломком коралла, и они по очереди выпили из кокосовой скорлупы.
- Закуривайте,- сказал Дэвис.- Все стоит в счете.
- Что случилось?- спросил Геррик. Капитан вдруг посерьезнел.
- Як этому и веду,- ответил он.- Мне надо потолковать с Герриком. А ты, Хэй, или Хьюиш, или как тебя еще, забирай курево и бутылку и сходи посмотри, как поживает ветер под пурау. Я тебя позову, когда надо будет.
- Секреты? Так не годится,- сказал Хьюиш.
- Послушай, сынок,- сказал капитан,- речь идет о деле, заруби себе на носу. Хочешь упрямиться - как знаешь, оставайся здесь. Но имей в виду: если уйдем мы с Герриком, то заберем с собой и пиво. Понятно?
- Да я вовсе не собираюсь совать палки в колеса,возразил Хьюиш.-Сейчас уберусь. Давайте вашу бурду.
1 "Я несу невыносимое..."
2 "Ты, гордое сердце, ты так хотело..."
Можете трепать языком, пока не посинеете, мне наплевать. Я только считаю, что это не по-товарищески, вот и все.
И он, шаркая ногами, потащился вон из камеры под жгучее солнце.
Капитан подождал, пока он покинет двор, и тогда повернулся к Геррику.
- Что такое?- хрипло спросил тот.
- Сейчас скажу,- ответил Дэвис.- Мне надо с вами посоветоваться. У нас есть шанс... Что это?- воскликнул он, указывая на ноты на стене.
- Что?-переспросил Геррик,- Ах, это! Это музыка - я записал фразу из Бетховена. Она означает, что судьба стучится в дверь.
- Вот как?-протянул капитан, понизив голос; он подошел поближе и стал рассматривать надпись.- А французский что значит?спросил он, ткнув пальцем в латынь.
- Ну, это просто значит: лучше бы мне умереть дома,нетерпеливо ответил Геррик.- Так в чем дело?
- "Судьба стучится в дверь",- повторил капитан и, оглянувшись через плечо, сказал: - Знаете, мистер Геррик, дело ведь именно в этом.
- Что это значит? Объясните.
Но капитан снова уставился на ноты.
- А примерно когда вы написали эту штуковину?
- Какое это имеет значение?-воскликнул Геррик.Скажем, с полчаса назад.
- Господи помилуй, вот чудеса!-вскричал Дэвис.Некоторые назвали бы это совпадением, но только не я. А я,- и он провел толстым пальцем по строчкам,- назову это провидением.
- Вы сказали, что у нас есть шанс,- напомнил Геррик.
- Да, сэр!- произнес капитан, вдруг круто поворачиваясь лицом к собеседнику.- Я так сказал. Если вы такой человек, за какого я вас принимаю, значит, у нас есть шанс.
- Не знаю, за какого человека вы меня принимаете,ответил тот.- Берите ниже - не ошибетесь.
- Дайте руку, мистер Геррик,- сказал капитан.- Я вас знаю. Вы - джентльмен и человек мужественный. Я не хотел говорить при этом лодыре, увидите почему. Но вам я сейчас все выложу. Я получил судно.
- Судно?- воскликнул Геррик.- Какое?
- Ту шхуну, которую мы видели утром в стороне от входа в гавань.
- Шхуна с карантинным флагом?
- Та самая посудина,- ответил Дэвис.- Это "Фараллона", сто шестьдесят тонн водоизмещением, идет из Фриско в Сидней с калифорнийским шампанским. Капитан, помощник и один матрос померли от оспы, наверно, подхватили в Паумоту. Капитан с помощником были единственными белыми, вся команда - канаки. Для христианского порта, конечно, странный подбор. Осталось трое матросов и повар. Как они плыли - не знают. Я, кстати, тоже не знаю, как они плыли. Должно быть, Уайзман пил беспробудно, если их занесло сюда. Во всяком случае, он помер, а канаки все равно что заблудились. Они шатались по океану, точно младенцы по лесу, и напоследок уперлись носом в Таити. Здешний консул взялся за это дело, предложил место капитана Уильямсу; Уильяме не болел оспой и отказался. А я тут и явился за почтовой бумагой. Мне показалось, будто что-то наклевывается, когда консул посоветовал мне заглянуть еще, но вам двоим я тогда ничего не стал говорить, чтоб потом не разочароваться. Консул предложил Мак Нейлу -тот испугался оспы. Предложил корсиканцу Капирати и потом Леблу, или как его там,- не пожелали взяться, дрожат за свои драгоценные шкуры. Наконец, когда уже никого больше не осталось, он предлагает мне. "Браун, беретесь доставить шхуну в Сидней?"- спрашивает он. "Разрешите мне самому выбрать помощника и одного белого матроса,- говорю я,- не доверяю я что-то этой шайке канаков. Заплатите нам всем троим за два месяца вперед, чтобы выкупить из заклада нашу одежду и инструменты, и сегодня к вечеру я проверяю кладовые, пополняю запасы и завтра засветло выхожу в море!" Вот что я ему ответил. "Это меня устраивает,- говорит консул.- И можете считать, Браун, что вам чертовски повезло",говорит он. И этак многозначительно на меня смотрит. Ну, да теперь это не имеет значения. Хьюиша я беру простым матросом, поселяю, само собой, на- корму, а вас назначаю помощником за семьдесят пять долларов, и жалованье за два месяца вперед.