— Ну, спасибо, мам, спасибо тебе. Поедем завтра.
На следующий день уже в сумерках Вова с мамой и Елена Сергеевна подошли к небольшому дому в узком переулочке. Через невысокую ограду было видно, как от крыльца поднялись с лаем и направились к воротцам пять или шесть разномастных маленьких собачек. Наверное, услышав собачий лай, вышла встречать гостей Галина Ивановна.
— Здравствуй, подружка моя дорогая! — расцеловали друг другу щёки она и Елена Сергеевна. — Пойдёмте, мама уже ждёт вас.
В небольшом, плохо освещённом коридорчике разулись, сняли куртки и пальто.
— Заходите сюда, — открыла одну из комнатных дверей Галина Ивановна.
Пошли Вова с мамой. Дверь прошли, а дальше и идти некуда — какая же она маленькая, эта комнатка. Длиною в кровать двухметровую, а по ширине между стеной и кроватью ещё тумбочка поместилась. На тумбочке небольшая икона: надтреснутая доска с ликом Божьей Матери. Краски потускнели и подтёрлись, но глаза Богородицы смотрели на вошедших ярко, отчётливо.
А на кровати, обложенная множеством подушек, сидела очень полная женщина. Настолько полная, что кровать за ней была почти не видна. Сидела она совершенно неподвижно, и из-за этой неподвижности казалась какой-то искусственной, неживой фигурой. И только глаза смотрели на вошедших ярко, отчётливо. Сильно пахло расплавленным воском. За оконцем стемнело, и комнатку освещала маленькая жёлтая лампочка под низким потолком. Ещё у иконы горела тонкая жёлтая свеча.
— Здравствуйте, Пелагея Ильинична! — поздоровалась Вовина мама.
— И тебе здоровья, женщина… ты матка будешь? — только чуть повернув голову, ровным тихим голосом ответила Пелагея Ильинична.
— Да… да, я мама…
— Что… дивишься на меня, что я така большая и гладкая, — тяжело дыша, сказала Пелагея Ильинична. — Забодала меня болезня… раздуват, ажно кожа лопатся… и вода вон из трещин текёт… — Помолчала немного, отдохнула. — Я хоть платьем, как попоной, накрыта, а то и смотреть страшно. А к ночи меня дочка почистит от сырости… ну, давай мне сынка свово…
— Иди, Вова, — подтолкнула мама Вову. Он шагнул и оказался рядом с бабушкой. Она взяла его руки в свои и пристально посмотрела в глаза. И Вова стал смотреть в её ясные серо-голубые глаза. Через минуту-другую Пелагея Ильинична повернула голову к Вовиной маме.
— Ох, силов совсем нету, — вздохнула тяжело. — Вижу, падучая у него… запущенный он сильно, глазки уж с места сдвинулись, косеньки вон…
— А можно ли сделать что-нибудь? — робея, с замирающим сердцем спросила мама Вовы.
— Да раньше бы ты ко мне, милая… старая я совсем, и болею вот. Сил уж у меня не хватит, справиться-то…
— Куда же нам теперь? — совершенно растерянно, дрогнувшим голосом спросила Вовина мама. Она смотрела на огонёк свечи перед иконой, и взгляд её был безнадёжной просящей горечью. — Нам же больше некуда идти…
— Больно тебе совсем за сынка… и мне сердце рвёшь, — чуть подвинулась на кровати Пелагея Ильинична. — Свет я от него чую, отмеченный он у тебя… хорошее от него людям будет, — замолчала, отдыхая. И тишина замерла в восковом жёлтом свете комнатки. — Потому, возьмусь я просить за него.
Ничего не понимая, Вова обернулся и посмотрел на маму.
— Спа… — попыталась сказать она, но слёзы прервали слово.
— Утешься уже… Горе твоё прошлым станет, а впереди — радости. Слёзы высуши и меня слушай, как делать надо. Сынку свово кажный день ко мне води, иль сам посля пущай прибегат, но кажный день, чтоб без прерыву, — помолчала, отдышалась. — Воду святую буду давать, так пейте её да умывайтесь маленько. Ещё, смотри, береги его от простуды и тягостей разных. Я его открою надолго, так чтоб сохранный был. Ну, так вот — всё… завтра чуток пораньше приходите, чем сегодня было. Щас ступайте, а мне Галинку направьте, к ночи уже.
— Спасибо вам, Пелагея Ильинична, спасибо вам! — пятилась к двери Вовина мама, и вместе с ней пятился Вова.
— Ступайте, — чуть кивнула она в ответ.
— Мам, какая падучая? — спрашивал Вова маму и заглядывал ей в лицо, когда они уже шли по улице. А мама только улыбалась самой безмятежной, самой счастливой, самой красивой на свете улыбкой. — Мам, ну какая у меня падучая?!
— Никакая, малыш, никакая… Вот скользко на улице, а ты же у нас подскальзываешься постоянно и падаешь. Забудь, сынок, это слово и не говори его никому. Береги себя и бегай поменьше, как бабушка велела. — Она обняла его, и они шли и шли дальше, домой.
Сначала с мамой, а потом один Вова каждый день приходил к Поповым.
— Здравствуйте! — открывал он дверь в комнатку.
— Здравствуй! Заходи, заходи, жду тебя… садись рядышком.
Вова садился рядом с Пелагеей Ильиничной, и происходило что-то необъяснимое: всегда очень подвижный, на краешке кровати он вдруг замирал. Никто не велел ему не шевелиться, никто не связывал, никто даже не прикасался к нему. Но покой, словно он оказывался на белом облаке, сразу заполнял его и делал неподвижным. Бабушка начинала говорить какие-то слова. Вова не мог разобрать их и просто слушал тихое журчание голоса. Ещё в это время Пелагея Ильинична часто крестилась. В самом конце каждый раз она опускала в банку с водой руку, и потом капли с её пальцев летели Вове на волосы, на лицо, на плечи… Банка всегда стояла на тумбочке, возле иконы. На дне в ней лежал большой белый крест. Эту же воду Вова наливал в свою банку и уносил домой. Иногда они разговаривали.
— А зачем у вас столько собак живёт?
— Так и именно, что живёт, а не зачем. Придут котятки — щенятки какие, так кормлю. В дом не пущаю, а велю, чтоб на крылечке кормили. А куды ж им идти-то дальше земли… За жалостью следом забота приходит, но малых без выгоды не пожалеешь, так и никого не пожалеешь.
Незаметно день за днём прошла зима. Во все предыдущие зимы Вова обязательно два-три раза простывал. Грудь на ветру нараспашку, воды холодной залпом после горячей беготни — температуру с кашлем поймать запросто. Этой зимой, хоть и реже, тоже бегал на улице с открытой шеей, но как-то обошлось.
— Господи! Благодарю тебя! Приступов уже сколько времени нет, — тихо говорила мама папе очень-очень счастливым голосом.
— Да… — обнимал он её и тоже улыбался.
И весна улыбалась синим огромным небом, слепящим оранжевым солнцем, тёплым ласковым ветром, вымытыми после зимы сверкающими стёклами окон. В такой замечательный воскресный день в самом конце апреля Вова с другом Андрейкой Казанцевым возвращались домой со школьного стадиона. Они с утра стреляли там по мишеням из Вовиного красного автомата, и, настрелявшись вдоволь, теперь возвращались домой. Шариков-патронов в жёлтом рожке осталось немного, да и день уже подвинулся к обеду.
Ещё осенью рядом со школой заселили новый девятиэтажный дом. У подъездов положили асфальт, обустроили дорожки и газоны, но чуть в стороне после строителей осталась не засыпанная глубокая яма. Талые воды наполнили её до краёв. Мальчишки часто собирались возле этого нежданно появившегося озерца: пускали по нему самодельные кораблики или просто кидали в грязную холодную воду глиняные камни. Вот и сейчас они, с десяток, окружили яму, кричали, смеялись и с азартом, размашисто кидали в неё камни.
— Что они там делают? — с дороги посмотрел на них Вова.
— Пошли, посмотрим, — предложил Андрейка.
— Пошли.
Друзья свернули к яме и быстро оказались возле неё. Там, в этой глубокой яме, из жёлто-серой вспененной воды торчала рыжая кошачья мордочка. Намокшая шерсть, сузившиеся, почти закрытые глаза, побелевший нос. Это маленькое живое рыжее пятно едва держалось на поверхности и двигалось то к одному берегу, то к другому, пытаясь найти спасение. А мальчишки целились в него, и камни постоянно взбивали холодную жижу совсем рядом с побелевшим носом. Оставалось попасть точно один раз. И всё, забава бы закончилась.