И хоть тогда давным- давно и было начало весны, но еще кругом лежал снег и было по- зимнему студено и холодно.
Настоящая непроглядная зима: заносы на трамвайных линиях, жесточайшая стужа. А он томительно и подолгу всё так же ждал её вечерами у парадного, чтобы идти на каток или просто бродить по парку, что теперь синел сумеречными сугробами, а она улыбалась ему, сияя глазами, выходила навстречу из подъезда и, взяв его под руку, они бежали по ледяной дорожке.
И он ловил ее в конце дорожки, а она, словно в весёлой игре, падала, разбежавшись, скользя по льду, ему в объятия, хваталась за его плечи, пар их дыхания смешивался, и она чувствовала сквозь шубу его прикосновения к своей груди.
Раз в конце ледяной полоски, под самыми окнами аптеки, она с разбегу столкнулась с ним, и вся отжимаясь, закинув голову, прикусила губы, а он тогда с туманным головокружением прошептал ей нечто смелое и нежное и испугался ее гнева, впервые в этой игре, и вдруг увидел, как исчезало беспечно весёлое выражение на ее лице.
- Да? - пряча подбородок в мех воротника, переспросила она, в то же время ее глаза увеличивались, расширялись, она на секунду застыла в каменном оцепенении, уставившись на него. Ты? Меня? Любишь?- удивленно спросила она, уже без того беспечного задора.
Он молча кивнул и наклонился к её поднятому в ожидании лицу, и просто впился в эту влагу ее раздвинутых губ, а она, преодолевая робость уже далеко не первого поцелуя, как тогда, в парадном, старалась отвечать ему, уже умудренная, познавшая вкус страсти.
-Я замерзла,-тихо произнесла она оторвавшись, едва переведя дыхание и, поеживаясь, попросила проводить ее домой.
В молчании они дошли до освещенных фонарем ворот, забитых снегом, и здесь, не прощаясь, ничего не объясняя, она сама рукой с уверенной решительностью потянула его во двор своего дома. Он послушно пошел за ней, и только у двери на третьем этаже она, словно успокаивая его, тихо сказала, что родителей нет дома, поздно вернуться из театра.
- Раздевайся, - приказала она шепотом.
На стене висел толстый ковер. Пленительно поблескивала фарфоровая посуда в шкафу, и необыкновенной величины овальное зеркало висело меж темноватых картин на стене, отражая в своих манящих просторах журнальный столик (заваленный разнообразными флакончиками, костяными щеточками, пудреницами), приоткрытый книжный шкаф и половину широкой софы, зеленеющей бархатом, где удобно и как-то по-восточному покоились плюшевые подушки с лохматыми кисточками.
- А я вот здесь лежу, смотрю телевизор или слушаю музыку,- сказала она, перехватив его взгляд, и с тихим смехом упала спиной на софу, свесив ноги, болтая неснятыми сапогами. - Помоги же мне, - приказала она негромко и подозвала возбужденными глазами, - Расстегни, пожалуйста, и сними сапоги, если ты рыцарь. Да не так, не так это надо делать, ты сломаешь молнию, неловкий какой! - сейчас же проговорила она и капризно оттолкнула его. - Уходи немедленно, вон туда в кресло. Сиди и пока не смотри на меня. Возьми альбом, и пока можешь посмотреть фотографии.
И он неловко утонул в кресле, монотонно перелистывая страницы альбома даже не смотря фотографии, застыл в ожидании, чувствуя, удивлённый этим её решительным дерзким настроем.
-Пожалуйста, теперь можешь смотреть,- и, подняв голову, она подошла к нему, чуточку улыбаясь, уже успев что-то женское, колдовское сделать у столика: глаза стали еще больше, загадочнее, мохнатые ресницы чернее.
Он смотрел ей в глаза, ослепленный, а она продолжала улыбаться, проникая взглядом в глубину его зрачков, словно спрашивала этой длительной улыбкой: "Ну, что, правда, я красива?"
- Иди сюда, оставь в покое дурацкий альбом и эти несносные фотографии, - сказала она, вытаскивая его за рукав из кресла, потом засмеялась, повлекла его за собой, садясь на пол. - Садись вот сюда, здесь будет отлично. Я ужасно люблю сидеть здесь на полу.
-Ты хочешь меня поцеловать, - Да?
-Странный вопрос ,- едва переведя дыхание еле выговорил он.
Она с веселой насмешкой выхватила у него альбом, захлопнула, бросила его в сторону софы, и с замиранием он встретил ее глаза, раздвинутые, огромные, как-то порочно очерненные ресницами; переливчатая радуга страшно приближалась к его зрачкам, и страшно приближались ее улыбающиеся губы, чуть вздрагивая нежными уголками.
Она и сейчас помнила ту упругую мягкость его губ, сначала холодных с улицы, еще пахнущих свежим снегом, затем теплых, влажных, то разомкнутых, шевелящихся в скользком неутоленном соприкосновении, то непроницаемо сжатых. Словно в обморочном забытьи она переставала дышать, чувствовать его, будто в этот момент его не было рядом, а она пыталась вспомнить и сравнить что-то тайное, скрытое, неизвестное.