Дольский встретил нас едва ли не с распростёртыми объятиями.
— Вернулись, касатики! Уважили старика!
Манипулятора, плясало на языке, но я зыркнула на сопровождающего и прикусила свой не в меру болтливый орган.
Дольский внимательно осмотрел нас и покачал головой:
— Елисеюшка, в таком виде… тебе трудно будет заниматься!
Смотря чем, хихикнул мой внутренний голос. Мне вот будет куда сложнее сосредоточиться на всяких умностях, когда он такой… рядом… ом…
— Я с вами абсолютно согласен, Никита Сергеевич, но, увы, запасной вариант мой предусмотрен не был.
Старый профессор покачал головой:
— Эх, молодежь-молодежь! — и снова направился к шкафу, откуда недавно извлекал чайные принадлежности. — Хорошо, что я — воробей стрелянный. Чего только не случалось на этой кафедре. Поэтому, всегда нужно быть во всеоружии. Прошу, — распахнул дверцу, а там — целый арсенал мужских сорочек, притом новеньких, ещё в пленочных чехлах. Ну, надо же! — У нас примерно один размер, — ага, хмыкнула мысленно, только кое-кто жирноват, — думаю, тебе подойдёт вот эта.
Профессор снял с плечиков новенькую рубашку, бледно-зелёную, чуть блестящую…
Под глаза, мелькнуло в уме. Но потом стало не до чего, мысли потеряли связность, я сама — способность их выражать с помощью слов. Только и могла, что стоять и глотать слюнки…
… потому что, искреннее поблагодарив профессора и в упор уставившись на меня, притом — с ехидной улыбочкой — зеленоглазый гад начал медленно раздеваться…
ЕЛИСЕЙ
Обожаю, когда её глазёнки вот так распахиваются. Когда она хлопает ресничками и ловит ротиком воздух, словно выброшенная на берег рыбёшка. Эта кудрявая бестия не представляет, как сладко и соблазнительно она выглядит в такие моменты. Аппетитнее, чем тот зефир в шоколаде, который недавно касался её манящих губ. Вот только я от подобного зрелища и сам готов растаять.
Но мне нельзя – я кремень. Я – краеугольный камень этого моста взаимодействия. И поэтому, нацепив на лицо одну из своих наглючих ухмылок, (а у меня есть несколько в арсенале), посмотрел упор на мелкую заразу и приступил к медленному расстёгиванию пуговиц.
Вспомнилась наша первая встреча в бассейне. Кажется, мы тогда оба произвели друг на друга неизгладимое впечатление. Впрочем, рыжая заноза легко заборола меня, когда с невинным видом «уронила» полотенце в раздевалке. Ох и прибавилось же у меня жарких бессонных ночей!
Что ж! Моя очередь!
Пуговица за пуговицей, медленно, ухмыляясь…
Но… что там говорила тётушка – Солнце в Скорпионе? Надо было слушать! Потому что дверь широко распахивается, являя миру не менее широкую и дородную фигуру Дарьи Васильевны Бобр – проректора по воспитательной работе. Хотя… кто назначил этот образчик невоспитанности на такую должность – для меня оставалось загадкой ещё в те годы, когда я сам протирал штаны в аудиториях данного вуза.
Окинув соколиным взором окрестности, Дарья Васильевна безошибочно концентрируется на мне – обалдевшем сейчас не менее чем Светочка Маресюк парочкой минут ранее.
– О, Бережной! – память у проректорши всегда была хорошей, а голос – зычный, раскатистый, заставляющий втягивать голову в плечи. – Это что за стриптиз одного актёра?
Прошла, топая, как стадо слонов и потрясая телесами, плюхнулась на стул, который жалобно скрипнул под ней.
– А вы тут, смотрю, плюшками балуетесь, да, Никита Сергеевич? – и взгляд такой многозначительный, будто Дольский свои печеньки какой-нибудь гадостью поливает перед подачей.
Дарья Васильевна – женщина колоритная. Коротко стриженые волосы выкрашены в ядрёно-красный цвет. Говорят, в природе животные используют яркий окрас, чтобы отпугивать хищников. Но мне страшно представить того хищника, который выйдет против Дарьи Бобр. Наверное, это должен быть Годзилла? При её-то гренадёрском росте и габаритах. А тени на её веках – цвета электрик[1]. В общем, раскрас более чем боевой и пугающий.
Дарья Васильевна отправила зефир целиком в рот и, кровожадно похрустев шоколадной корочкой, великодушно произнесла:
– А ты продолжай, продолжай, Бережной. Что встал? Или подсобить? – и бровками так, многозначительно.
Ой-ё, лучше не надо.
– Я сам, – выдал, схватил рубашку и, соорудив из дверей профессорского шкафа что-то вроде ширмы, поспешил переодеться.
А Дарья Васильевна, к моей вящей радости, переключилась на Дольского:
– Никита Сергеевич, я чё, собственно, зашла. Пал Эдуардович мозг мне ложечкой выел по поводу этого квиза[2] дурацкого. Зачем он влез в это действо – мне неведомо, но к четвергу я должна сформировать лучшую команду в истории нашего университета! – она многозначительно даже пальцем погрозила кому-то неведомому. Но поскольку я как раз выходил из укрытия, то получилось, что мне.