— Твоя мать…
Он замолк и уставился на меня. Он всегда — всегда так делал, понимаете, долю секунды после этих слов. Будто отчаянно пытался поймать меня, обнаружить и распознать некую мимолетную гримасу, которая может прорвать границу — метнуться из моих безмятежных глаз в тот миг, когда слова «твоя Мать» на миг наполнят воздух, прежде чем растаять в тишине. Я знаю, что его ожидания ни разу не оправдались. Я не испытывал к матери вообще никаких чувств. Насколько я помню, она была вполне ничего. И уж точно она не причинила мне никакого вреда. Когда Няня объяснила мне — дескать, Мама ушла, чтобы встретиться с Господом и помочь ему управлять Раем, я кивнул: я все понял. У нее получится, думал я, помогать управлять Раем. Меня всегда поражало, как она отдает Кухарке текущие распоряжения, каждый день, в одиннадцать утра, когда бьют высокие часы, а затем идет ухаживать за цветником. А разве Рай — не водопад благоуханного цветения, литания ароматов и плодородия? А чувства? Да, правду сказать, никаких. Никакой ненависти. Отвращение — лишь к отцу, у него были эксклюзивные права. А что до любви… она еще не коснулась меня.
— Твоя мать, Лукас… не желала бы тебе подобного. Она хотела гордиться тобой. Мы старались дать тебе все, но, может, мы…
— Вы не даете мне то, чего я хочу.
— …я говорю, Лукас. По-моему, я говорю, нет? Будь добр, оставь свои комментарии до того, и только того момента, когда я закончу…
— Того, что я хочу, вы никогда не даете…
— —…говорю, Лукас. Когда я закончу, и не раньше. Понятно? Как ты смеешь?.. Как смеешь ты, Лукас, взрослый мужчина, сидеть перед своим отцом и скулить, что он тебе чего-то не дает? А? Может, выйдешь в мир и возьмешь это сам? А? А?
Вот теперь я определенно не собираюсь отвечать или, вообще говоря, хоть как-то сотрудничать с этим человеком. Я не скулю. Я никогда не скулю. По-моему, использование им этого слова совершенно непростительно.
Отец вздохнул. Как и в любом разговоре со мной, это всего лишь вопрос времени. А затем, очень неожиданно, губы его плотно поджались, съехали набок, а глаза быстро заморгали и закрылись. Мне было даровано мимолетное и, слава богу, крайне редкое видение мелких зубов, пока шипящий звук, почти свист, исторгался из его рта.
— Этот яд… — пробормотал он, — пропитал меня насквозь…
«Может, оно и так, — помнится, подумал я, — но ты по-прежнему ходишь и дышишь».
— Так вот… Элис, Лукас — да? То есть — как долго это тянется? Год? Два? Больше? Я хочу сказать — и что? Хм? Ты собираешься на ней жениться? Она не будет ждать тебя до скончания века, знаешь ли.
Ну конечно, я знаю — знаю, знаю: я сказал, что не буду реагировать, даже не подумаю участвовать в его насквозь фальшивой слащавой игре — но как я мог остановить насмешливый звук горна, что раздался из моих ноздрей? Жениться? Боже правый. Я неделями не вспоминаю, что она вообще существует. Но если он спрашивает, как долго я знаю эту женщину, то… я вздрогнул, осознав, что, похоже, она всегда болталась где-то поблизости — в кустах, за углом, по ту сторону стола (готовая наброситься). И во втором своем утверждении он тоже не прав: потому что она, Элис, будет — она будет ждать всегда.
Голос отца был полон кислоты, вкупе с желчью и злостью, что, полагаю, сжирали его изнутри.
— Я так понимаю, это твое непристойное фырканье, Лукас, означает «нет». Так какого же черта ты хочешь, а? А?
— Ты знаешь, чего я хочу. Не знаю, почему ты мне этого не даешь. Думаю, ты мне этого не даешь, поскольку знаешь, что именно этого я хочу.
— Я не имел в… о боже, Лукас, я не имел в виду материальное. Я говорил о!.. Кстати, а почему? Почему, Лукас, — раз уж мы снова заговорили об этой чертовщине, — просто скажи мне, почему, ради Христа святого, ты так жаждешь эту проклятую старую Печатню? А? Это обычное здание. нас таких тысячи!
Вот оно, о да, верное слово: жаждешь. О да, о да, о милосердный боже, да, да. Старое здание Печатни — вот чего я хочу, желаю, домогаюсь — и всегда хотел, с тех самых пор, как впервые вошел в него задолго до того, как отец его приобрел, — сто лет назад, когда я был еще мальчишкой. Просторное, воистину пугающее строение — монумент технической промышленности, незамутненная, прямолинейная честность грубых кирпичных стен и лязгающего металла (скрежет, скрежет). Адский кафедральный собор, как однажды окрестил его я. Элис — очевидно, по природе своей неспособная понять, — с сомнением посмотрела на меня; отец, смеясь, назвал идиотом, сбежавшим из Бедлама. Может, я и есть идиот. (Я не боюсь этого слова, ибо, разумеется, устами идиота очень часто глаголет истина. Это все знают, это избитое общее место.) Более того, если я идиот, как утверждает мой отец, настоящий идиот из Бедлама, — почему я не там? Почему я — обычный бедолага, выгнанный на мороз на этот чертов пустырь? Я должен быть там, где мне должно быть. Так почему этот ублюдок, мой отец, попросту не отправит меня в приют?