Я начисто исключал мысль о том, что она или ее младенец могли захворать.
Наша встреча перед отелем и сноп искр, когда взгляд малютки скрестился с моим взглядом, напугали ее, и она бежала, словно лисица. Бежала невесть куда, в другой район, в другой город.
Я чувствовал, что она избегает меня. И пусть она была лисицей, зато я с каждым днем становился все более искусной охотничьей собакой.
Я выходил на прогулку раньше обычного, позже обычного, забирался в самые неожиданные места. Соскочу с автобуса в Болсбридже и брожу там в тумане. Или доеду на такси до Килкока и рыскаю по пивным.
Я даже преклонит колена в церкви пастора Свифта и слушал раскаты его гуигнгнмоподобного голоса тотчас настораживаясь при звуке детского плача.
Сумасшедшая идея безрассудное преследование. Но я не мог остановиться, продолжал расчесывать зудящую болячку.
И вот поразительная немыслимая случайность, поздно вечером, в проливной дождь, когда все водостоки бурлят и поля вашей шляпы обвиты сплошной завесой миллион капель в секунду, когда не идешь – плывешь.
Я только что вышел из кинотеатра, где смотрел картину тридцатых годов. Жуя шоколадку "Кэдбери", я завернул за угол.
И тут эта женщина ткнула мне под, нос своего отпрыска и затянула привычное:
– Если у вас есть хоть капля жалости…
Она осеклась, повернулась кругом и побежала.
Потому что в одну секунду все поняла. И ребенок у нее на руках малютка с возбужденным личиком и яркими блестящими глазами тоже все понял. Казалось Оба испуганно вскрикнули.
Боже мой, как эта женщина бежала!
Представляете себе она уже целый квартал отмерила, прежде чем я опомнился и закричал:
– Держи вора?
Я не мог придумать ничего лучшего. Ребенок был тайной, которая не давала мне житья, а женщина бежала унося тайну с собой. Чем не вор?
И я помчался вдогонку за ней, крича:
– Стой! Помогите! Эй, вы!
Нас разделяло метров сто, мы бежали так целый километр через мосты над Лиффи вверх по Графтэн-стрит и вот уже Стивене-Грин. И ни души…
Испарилась.
"Если только, – лихорадочно соображал я, рыская глазами во все стороны – если только она не юркнула в пивную "Четыре провинции"…"
Я вошел в пивную.
Так и есть.
Я тихо прикрыл за собой дверь. Вот она около стойки. Сама опрокинула кружку портера и дала малютке стопочку джина. Хорошая приправа к грудному молоку.
Я подождал пока унялось сердце подошел к стойке и заказал:
– Рюмку "Джон Джемисон" пожалуйста.
Услышав мой голос, ребенок вздрогнул, поперхнулся джином и закашлялся.
Женщина повернула его и постучала по спине. Багровое личико обратилось ко мне, я смотрел на зажмуренные глаза и широко разинутый ротик. Наконец судорожный кашель прошел, щеки его посветлели, и тогда я сказал.
– Послушай, малец.
Наступила мертвая тишина. Вся пивная ждала.
– Ты забыл побриться, – сказал я.
Младенец забился на руках у матери, издавая странный жалобный писк.
Я успокоил его:
– Не бойся. Я не полицейский.
Женщина расслабилась, как будто кости ее вдруг обратились в кисель.
– Спусти меня на пол, – сказал младенец.
Она послушалась.
– Дай сюда джин.
Она подала ему рюмку.
– Пошли в бар, потолкуем без помех.
Малютка важно выступал впереди, придерживая пеленки одной рукой, сжимая в другой рюмку с джином.
Бар и впрямь был пуст. Младенец вскарабкался на стул и выпил джин.
– Господи, еще бы рюмашечку, – пропищал он.
Мать пошла за джином, тем временем я тоже сел к столику. Малютка смотрел на меня, я на малютку.
– Ну, – заговорил он наконец, – что у тебя на душе?
– Не знаю, – ответил я. – Еще не разобрался. То ли плакать хочется, то ли смеяться…
– Лучше смейся. Слез не выношу.
Он доверчиво протянул мне руку. Я пожал ее.
– Макгиллахи, – представился он. – Только меня все зовут отпрыск Макгиллахи. А то и попросту. – Отпрыск.
Отпрыск, – повторил я. – А моя фамилия Смит.
Он крепко сжал мне руку своими пальчиками.
Смит? Неважнецкая фамилия. И все-таки Смит в десять тысяч раз выше, чем Отпрыск, Верней. Вот и скажи, каково мне здесь, внизу? И каково тебе там, наверху, длинный, стройный такой, чистым, высоким воздухом дышишь? Ладно, держи свою стопку, в ней то же, что в моей. Глотай и слушай, что я расскажу.
Женщина принесла нам обоим по стопке гвоздодера. Я сделал глоток и посмотрел на нее.
– Вы мать?
– Она мне сестра, – сказал малютка. – Маманя давным-давно пожинает плоды своих деяний, полпенни в день ближайшие тысячи лет, а там и вовсе ни гроша и миллион холодных весен.
– Сестра?
Видно, недоверие сквозило в моем голосе, потому что она отвернулась и спрятала лицо за кружкой с пивом.
– Что, никогда бы не подумал? На вид-то она в десять раз старше меня. Но кого зимы не состарят, того нищета доконает. Зимы да нищета – вот и весь секрет. От такой погоды фарфор лопается. Да, была она когда-то самым тонким фарфором, какой лето обжигало в своих солнечных печах.
Он ласково подтолкнул ее локтем.
– Но что поделаешь мать, если ты уже тридцать лет…
– Как, тридцать лет…
У подъезда "Ройял Иберниен"… Да что там, считай больше! А до нас маманя. И папаня. И его папаня, весь наш род!
Только я на свет родился не успели меня в пеленки завернуть как я уже на улице и маманя кричит "милосердия!" а весь мир глух и нем и слеп ничего не слышит ни шиша не видит. Тридцать лет с сестренкой да десяток лет с маманей сегодня и ежедневно – отпрыск Макгиллахи!