— У тебя губы дрожат, — сказал отец Шварц загнанным голосом.
Мальчик прикрыл ладонью трясущийся рот.
— С тобой что-то случилось? — допытывался отец Шварц. — Убери руку от лица и расскажи, в чем дело.
Мальчик — теперь отец Шварц узнал в нем сына своего прихожанина, фрахтового агента Миллера — неохотно убрал руку и обрел речь в отчаянном шепоте:
— Отец Шварц, я совершил страшный грех!
— Ты согрешил против целомудрия?
— Нет, отче… хуже.
Отец Шварц содрогнулся всем телом:
— Ты кого-нибудь убил?
— Нет, но мне страшно… — Мальчик пронзительно всхлипнул.
— Будешь исповедоваться?
Мальчик горестно тряхнул головой. Отец Шварц откашлялся, чтобы смягчить голос, подыскивая добрые, утешительные слова. В эту минуту нужно забыть собственные невыносимые мучения и вести себя так, как повел бы себя Господь на его месте. Мысленно он несколько раз повторил благочестивые строки, надеясь, что в ответ Господь наставит его.
— Расскажи, что ты натворил, — произнес его обновленный ласковый голос.
Мальчик посмотрел на него сквозь слезы, его укрепило ощущение нравственной гибкости, которое внушил ему смятенный священник. Всем сердцем доверившись этому человеку, Рудольф начал рассказывать:
— Три дня назад — в субботу то есть — отец сказал мне, чтоб я шел исповедоваться, потому что я уже месяц не был, все наши ходят каждую неделю, а я нет. Ну, я просто забыл, вылетело из головы. Вот я отложил это дело до после ужина, заигрался с ребятами, а отец спросил, ходил ли я, я сказал, что нет, и он взял меня за шкирку и велел: «Иди сейчас же!» Я сказал: «Ладно» — и пошел в церковь. А он орал мне в спину: «И не возвращайся, пока не исповедуешься!..»
В субботу, три дня назад…
Плюшевая занавесь исповедальни, ниспадавшая зловещими складками, приоткрывала лишь подошву старого стариковского башмака. Там, за завесой, бессмертная душа уединилась с Богом и преподобным Адольфусом Шварцем, настоятелем прихода. Зазвучал осмотрительный шепот, приглушенный и свистящий, временами прерываемый внятным вопрошающим голосом священника.
Рудольф Миллер опустил коленки на низкую скамеечку рядом с исповедальней и ждал, напряженно вслушиваясь в звуки, доносящиеся изнутри, впрочем, усилия его были тщетны. Его тревожил отчетливый голос священника. Рудольф был следующим, и трое или четверо ожидающих исповеди могли беззастенчиво подслушать, как он будет признаваться в нарушении шестой и девятой заповедей.
Рудольф никогда в жизни не прелюбодействовал, он даже ни разу не возжелал жены ближнего своего, но его грехи каким-то образом были связаны с этими заповедями, и думать об этом было особенно тяжко. Потому он разбавил исповедь менее позорными грешками, дабы создать серенький фон, на котором не так явственно проступили бы на его душе смоляные отметины сексуальных преступлений.
Рудольф старательно прикрыл уши ладонями, надеясь, что его нежелание подслушивать заметят и в свою очередь окажут ему такую же любезность, но кающийся в исповедальне вдруг резко пошевелился, и мальчик тут же спрятал лицо в сгибе локтя. Страх отвердел и водрузился где-то между сердцем и легкими. Следует изо всех сил сожалеть о своих грехах, но не потому, что он боится, а потому, что оскорбил Бога. Надо убедить Бога, что он раскаивается, но сначала надо убедить в этом самого себя. После напряженной внутренней борьбы мальчик проникся наконец щемящей жалостью к себе и понял, что теперь — пора. Если ему удастся отрешиться от всех прочих мыслей и сохранить это чувство нетронутым до того, как он войдет в этот большой, поставленный стоймя гроб, то он благополучно выдержит очередной кризис в своей духовной жизни.
Однако в какой-то миг им чуть не овладело бесовское наваждение. А что, если он сейчас, не дожидаясь своей очереди, вернется домой и скажет матери, что, мол, опоздал и священник уже ушел? Правда, при этом, к сожалению, его могут уличить во лжи. Еще можно соврать, что он исповедовался, но это значит, что назавтра ему придется прогулять причастие. Ибо облатка может обернуться ядом во рту нераскаявшегося грешника, и будет он извиваться в корчах, проклинаемый с алтаря.
И снова явственно послышался голос отца Шварца:
— И тебе…
Слова размазались в сиплом бормотании, а Рудольф взволнованно вскочил на ноги. Нет, он не может, не может исповедоваться сегодня. Мальчик замер, раздираемый противоречивыми чувствами. Потом из исповедальни донесся стук, скрип, продолжительная возня. Заслонка в окошке упала, и плюшевая занавесь дрогнула. Искушение пришло к нему слишком поздно…