4.
— ... ненадолго, Любава, — услышала Отрада знакомый голос и выдохнула.
А то уже успела всякого себе вообразить.
В избу вслед за матерью вошла пожилая, невысокая, но все еще красивая женщина. Ее лицо было испещрено морщинами, в глазах отражалась мудрость прожитых весен.
— Здрава буди, госпожа, — Отрада поклонилась знахарке и поплотнее закуталась в платок – пока дверь открывали, успели сени выстудить, вот и пополз по деревянному полу морозный воздух. Она переступила босыми ногами и поежилась. Не скоро ей теперь лютый холод Рузы позабудется.
— И тебе не хворать, славница, — знахарка хитро улыбнулась ей и, пройдя вглубь избы, принялась деловито расставлять на столе свою поклажу из плетёного кузовка, который держала, перекинув через локоть.
— Принесла тут вам всякого, чтоб ты не расхворалась. Небось, до костей замерзла сегодня? – все с той же хитрецой искоса поглядела Верея на Отраду и подвинула в ее сторону пару небольших, пузатых горшочков за мешочек с душистым, сухим разнотравьем.
Та лишь смущенно кивнула.
— Ой, да как же нам тебе за такое отплатить, Верея? – запричитала мать Отрады, Любава Брячиславна, оглядывая принесенные горшочки.
— Да мне твоя краса ниток напрядет, и довольно будет. Много ли мне надо, — и знахарка совсем по-девичьи подмигнула Отраде и поправила повязанный на голове платок.
Не будучи никогда замужем, она не носила ни кики, ни убруса, а платок надела, лишь когда волосы взяла первая седина.
— Давай хоть на стол соберу, посидишь, киселька попьешь? – принялась хлопотать над гостьей Любава.
Она поставила на стол кувшин и деревянные чарки и каравай, который испекла поутру.
— Да меня уж у Храбра угощали. Я к ним заходила, тоже травок всяческих оставила, — Верея махнула рукой, но за стол, впрочем, села.
От угощения не отказывались, коли не хотели хозяйку обидеть.
— Как он? – спросила Отрада, поглядывая в сторонку, чтобы не шибко любопытство свое показать. Она разлила по чаркам кисель и одну из них подвинула к знахарке.
— Да что ему, кузнецу, сделается, — та пригубила угощения и довольно чмокнула губами. – Ко мне брат его, Твердята, прибежал, вот я и заглянула. А то на мальце лица не было, за Храбра испереживался.
— Знамо дело, — вздохнула Любава, усаживаясь за стол напротив гости. – После таких-то напастей, что детушки вытерпели...
— Да-а-а, — Верея с чувством покивала. – И отца похоронить, и мачеху, и стрыя...
Отрада невольно потянулась к своей луннице. Когда с такой бедой сталкиваешься, пусть даже касаешься ее вскользь, начинаешь искать у Богов защиты. Горе такое – и говорить о нем страшно. Всю минувшую весну да лето Храбр лицом черен ходил, а дети и того хуже... Лишь по осени оттаяли самую малость, ожили.
— Ох, как подумаю... – Любава горько запричитала. – Загубить людей, когда те с праздничной ярмарки возвращались. Да еще в лесу, тайком напали, лиходеи! Это ж как Мать-сыра-Земля носит этих выродков рода людского! Ведь живут на белом свете женщины, которых они матерями величают... как токмо руки не поотсыхали у них.
Отрада вздохнула.
Да-а-а. Крепко тогда сотрясало их общину. Нескоро после такого в лес свободно, без страха начали ходить, а детей и того дольше не отпускали. На ярмарку в городище ездили дальней дорогой, короткой стезей страшились проезжать. А уж глядеть в спину кузнецу да перешептываться и до сих пор не перестали.
Отрада поежилась, обхватила себя за плечи руками. На глаза помимо воли навернулись слезы, и она поспешно заморгала, прогоняя их.
— Добро, сам Храбр не поехал!
— И детушки при нем остались, — знахарка тепло улыбнулась. – А ведь когда захворал он, то велел Твердяте с Нежкой на ярмарку-то ехать. Мол, с отцом их, с мачехой да стрыем. Они же торговали там еще, все руки были на пересчет. А мальчишка, вишь, воспротивился, не восхотел брата бросать. Ему досталось от Храбра порядочно, а потом оказалось, что все к добру было.
Некоторое время обе женщины молчали, думая каждая о своем. Потом Любава Брячиславна и посмотрела на притихшую на лавке дочь.
– Радушка, иди проверь, как там куры в клети. Да я еще бук водой залила, бадья в сенях стоит. Повороши там палкой, чтоб перемешалось все хорошенько.
Дочь подняла на мать насмешливый взгляд и улыбнулась: мол, не дитя сопливое уже, хочешь наедине со знахаркой о чем-то поговорить – так и скажи. А не утайкой из избы гони.
Но спорить не стала: послушно встала, заправила волосы под платок, всунула ноги в теплые валенки, накинула отцовский тулуп, в котором утонула, и вышла в сени, нарочно громко хлопнув дверь. Мол, ушла я, шушукайтесь на здоровье.