Географ выглядел, как волк: седые волосы, крупный нос и узкое лицо. Бр-р-р.
– Далее, до следующего пруда идет сухое русло. Но это только летом. Следующий пруд весной наполняется талой водой. Его мы тоже сегодня увидим. Это так называемое Решетниковское озеро. Да, кроме воды для лошадей нужны овес и сено, и по первости крестьяне вырубали лес и сжигали его, чтобы получить поля для посева. И только со второго пруда начинается собственно река Самынка, местная достопримечательность. Протяженностью 8 километров, впадает в Москва-реку неподалеку от деревни Барвиха. А сейчас, с заходом на лесную поляну для игр, мы будем двигаться к Решетниковскому озеру. Да, мы будем проходить правительственное шоссе, так что, если проедет милиционер на мотоцикле или правительственная машина – не лыбиться, не делать рожицы, не показывать пальцем и вообще не своевольничать! А идти гуськом, смотря впереди идущему в затылок!
Самозабвенно любя свой предмет, географ не делал никаких скидок на возраст, а говорил, как по-писанному, одно содержание. Нам, первоклашкам, это было непривычно. Мы построились, ошеломленные.
Получалось, что из какого-то маленького болотца, он, как землекоп, но без лопаты, одними словами выкопал что-то такое большое и непонятное, которое назвал патриотизмом и что призвал иметь при себе всю жизнь, как одну из неукоснительных в жизни обязанностей.
Нас опять построили, опять приделали нам голову из учителей и хвост из вожатых, и мы пошли. Неожиданно поход понравился, хотя и не сразу. Идти по набитой устойчивой тропке рядом с шоссе, в тени больших дубов-гекатонхейров, обдуваемых легким, как морской бриз, ветерком, было приятно.
А вот игра на лесной поляне как-то не задалась. Как только вошли – стало парко и душно. Сухие опавшие листья таили под собой непросохшую влагу. Ни волейбол, ни штандер девочек, ни их букетики медуниц и желтых цветов вроде куриной слепоты, а равно как и мальчиковые залезания на упавшие деревья и перепрыгивания, не заняли никого надолго. То один упал и промок, то второй упал и испачкался.
Учителя и вожатые, начав с предупреждений, быстро перешли к запретам, а потом и сами поняли, что надо уходить, если они не хотят, чтобы дети вывозились, как поросята. Надо возвращаться на тропку. Собрали, утихомирили, построили, вышли. Пересекли шоссе, полюбовались у плотины, как маленькая плотвичка, смешно и задорно сверкая на солнце, перекатывается из озера по лотку, а дальше в речку и в туннель под шоссе, между ветлами плотины.
Прошли берегом озера, обходя хозпостройки, и вышли к старому выезду, он же въезд в усадьбу. Большая зрелая еловая аллея, еще аж с ХIХ века, конечно, уже никому не нужная, тогда как шоссе проложено в 30-х годах ХХ века. Все ахнули, увидев впереди под собой большое, чистое и гладкое зеркало воды. Спустились к нему бочком, увидели на холме большой двухэтажный усадебный дом, крашеный синей краской, большой квадрат лугового партера, спускающегося к озеру, и две колоннады больших зрелых елей, обрамляющих партер.
Мы впервые видели величественное и не знали, как к этому отнестись. Как к нецелесообразному? Как к страшному, если ночь, или как к отжившему, непонятному? Ну а дальше – как всегда в серьезных походах бывает. После трех четвертей похода кончаются силы, последняя четверть – тянись, как хочешь. Нотациями старших или противностью ко всему на свете, потому что ты устал, да еще под палящим солнцем, да еще по заливному лугу, да еще в город до первых домов под старыми липами… И потом повалиться в траву у изгороди и видеть, как побежали вожатые за водой. А после паузы, напившись, девчонки начали трещать, что им так и не дали по-настоящему, как следует поиграть, а сырость в лесу не помеха…
Мальчики долго молчали. Позже и у них возникло несогласие. Как же так? Во всем походе единственное достойное мальчиковое событие – курганы. И те мы прошли мимо, даже не остановились. И географ нам ничего про них не сказал, что бы там могло лежать.
Потом, еще немного посидев, пять человек из нашего класса хотели отчалить. Оказывается, они тут живут, счастливчики, рядом с лесной тайной: Шум, Зуб, Пригож, Гордеев, ну и конечно Крезлап.
Кстати, он – единственный, кто не согласился, что мы действительно ничего больше не можем сказать по поводу лесной тайны. У него было еще кое-что. Например, гипотетически предположить, что там могло лежать. И он сказал: