Не могу сказать, что было тому виной — кипящее масло или душевная боль, только солнце будто заволокло туманом. И я перестал различать предметы. Медленно, шаг за шагом, мир, а вместе с ним и моя память, погружались во тьму.
Никто не похитил ее. Но я знаю, что она даже не вскрикнула, все произошло мгновенно. Один из них перерезал ей горло. И кровь, забившая фонтанчиком, погасила ее невероятные глаза.
Меня не было среди мучеников. Я не удостоился великой чести быть обезглавленным на холме Минервы. Мои кости не хранятся в кафедральном соборе. Я жил потом еще долго. Но в тот день я искал ее, а вокруг меня была только кровь. И только спустя какое-то время, когда я еще даже не думал о побеге, я почувствовал, что мои глаза сожжены, и я ничего не вижу.
Не знаю, кто отнял у меня зрение, может, и какой-нибудь турок. А может, вор, который обыскивал меня сонного в поисках золота.
Больше я не видел света. Для меня наступила ночь, похожая на бесконечный день. И я получил страшную привилегию смотреть в лицо этого дня сквозь все шестьдесят покрывал.
V
Я не ходила больше по дороге в Нордвик, которая ведет потом к маяку. И каждый раз, когда я видела, что небо набухает облаками и вот-вот прольется на землю, меня охватывала тоска. Живя в Голландии, я часто видела черное небо без света. Оно не вязалось с цветом глаз и волос моей мамы. Отец говорил, что не может ее рисовать, потому, что нет краски, способной передать ни особый светящийся оттенок ее волос, ни зеленоватую голубизну глаз. По цвету глаз он часто определял мамино настроение. «Сегодня они голубые», потом — цвета армянского камня, а временами становились темно-серыми, как несущиеся над головой облака. Отец воспринимал характеры через цвета и их оттенки. Он мечтал написать большую книгу о цветах, энциклопедию, которая раскрыла бы мир во всех его бесконечных оттенках и полутонах. Теперь я знаю, что цвет есть свет, и в мире правит светотень. Она сильнее всех религий и теологии. Ахмед говорил, что лик Бога скрыт за шестьюдесятью покрывалами. И мне на ум приходят вдруг моя мозаика, свет фресок, который я научилась распознавать, и византийское звездное небо. Лицо матери не всегда было озарено светом. Случались дни, когда оно гасло и тускнело, как на картине, которая требует реставрации. Мама говорила мало и не любила здешние дома и вечно серое море.
А это правда, что один человек попал в плен к туркам в Отранто, а потом его увезли в Албанию и в Константинополь, а потом он вернулся и снова уплыл на корабле, а корабль потерпел кораблекрушение у берегов Испании? А оттуда, мимо Геркулесовых столбов и Португалии, он добрался до Голландии? Что это был за человек, двадцатилетний старик, сожженный солнцем и страхом, который появился в один прекрасный день в харчевне маленького городка и решил больше никуда не уезжать? И что это была за девушка, едва достигшая шестнадцати лет, которую он попросил стать его женой? Все это записано, отвечал отец, когда в темные вечера я начинала приставать к нему с расспросами, почему и куда исчезла моя мама. Все это записано в документе, пережившем столетия. Вся история семьи моей матери была историей появлений и исчезновений. Меня это пугало, а отец надо мной посмеивался и говорил, что не надо слишком доверять легендам, потому что они все — обман зрения, декорации, которые притворяются жизнью, оптическая игра света и перспективы.
Отец рассказывал, что познакомился с мамой случайно. Казалось, она возникла ниоткуда прямо на улице Нордвика. Она появилась ниоткуда и исчезла в никуда. Все это похоже на печальную сказку (если таковые бывают). И о моей бабушке с материнской стороны тоже не все известно: она покинула мир, оставив множество вопросов и недомолвок. И чем дальше проникаешь во время, тем больше все тускнеет и теряет цвет, как краски, чернеющие на открытом воздухе. Не потускнел только человек, пришедший из далеких краев, который уже в старости дождался гонца от епископа Отранто и, уступив уговорам, написал документ, взяв с гонца клятву, что он будет храниться среди страниц церковной книги: