Что за человек, сгорбившись, бежал ко мне перед тем, как Бридзио меня позвал? Что согнуло его, возраст или невзгоды? На нем была старая, рваная матросская роба с капюшоном, который сильно уродовал пропорции этой и без того странной фигуры. Я не могла сказать белокурому доктору, видел ли незнакомца Бридзио. У меня не хватило духу его спросить, чтобы он не подумал, что я одержима галлюцинациями.
«Или откровениями», — заметил Ахмед, сразу посерьезнев, — «Ты же знала, что на этой дороге случаются странные встречи. Они желанны нашей фантазии, самовнушению. Башня — вон она, чудом уцелела и стоит исключительно для того, чтобы держать людей в страхе. Она — символ города, и, скорее всего, именно она изображена на гербе. И это подлинный символ: одна часть башни видима и реальна, другая — невидима и призрачна. Жалко змея: ему больше нечего лакать, нет масла. Помнишь, Велли, что тебе сказал старичок из Галатины? Ты говорила, он принес тебе бутылку масла и велел не разбить ее. А ты знаешь, что турки, войдя 12 августа в Отранто, разбили все бутыли с маслом, и оно потоками стекало по крутым улочкам? Змея больше нет, ему нечего делать на расколотой, наполовину призрачной башне, которая уже никому не может служить маяком».
Я подумала о маяке в Нордвике, до которого можно дойти через песчаные дюны пляжа. Помню, как брела к нему босиком по песку. Каким чудом он мне казался! Его было видно издалека, особенно в такие дни, когда только его мигающий свет подавал сигнал морякам. Все остальное было в тумане, и море хмурилось. Я воспринимала маяк как фигуру огромного человека, который ничего не видит, но твердо и бесстрастно стоит на своем месте, как часовой. Его дело — зажечь темноту лучом жёлтого света, который в туманные дни становится мутно-молочным, а когда в редкие дни ветер разносит облака и открывает небо, вспыхивает золотом. Мне нравилось думать обо всех на свете маяках: и о тех, что я видела, и о тех, что могла только вообразить. Мама, наверное, долго смотрела в море и представляла, что оно совсем другое, и ей удавалось увидеть море здешнее, легкое и прозрачное. Последний раз ее видели на пляже возле маяка. А маяк Сайта Мария ди Леука стоит как раз в том месте, где сливаются два моря. Есть еще огромный маяк в Александрии, чудо из чудес. А в маяке Змеиной Башни масло горело слабо, и свет, наверное, теплился маленьким огоньком, подавая редким кораблям знак, что здесь можно причалить. У таких маяков не было фонарей с линзами, усиливающими свет. Их огни повисали в воздухе, когда башни, на которых их зажигали, тонули в темноте, заволакивающей заливы и проливы. И если не знать, что за этими огнями, висящими в пустоте, есть земля, их можно принять за миражи или морские призраки. Тому, кто плыл из Греции или из северных земель, Салентинский полуостров был нежданным сюрпризом: восточная пристань на пути, что вел из Константинополя в Салоники и потом, вдоль берега, в Дураццо. Днем путь до мыса казался близким, а ночью, когда время движется вспять, он мог уйти в бесконечность, и огни казались недостижимыми. От этой пристани норманны отчаливали в Малую Азию, в Антиохию. Мозаика кафедрального собора уже тогда изумляла путешественников, повествуя об истории мира, которую кусочки мозаики и терпение падре Панталеоне сделали понятной для людей, говорящих на тысячах разных языков. Отсюда отплывали священники, авантюристы, пираты и убийцы; маги и алхимики оставляли свои тайные записи среди миниатюр греческих и латинских манускриптов. В монастыре Казоле почти все монахи владели греческим, и говорили, что кое-кто читал и по-арабски. Турки вошли в храм знания по той же дороге, по которой каждый день, на рассвете и на закате, падре Панталеоне отправлялся в кафедральный собор набирать свою мозаику. Они разрушили все: церковь, монастырь, уничтожили многие старинные рукописи, которые монахи изучали и копировали. От монастыря остались две колонны, кусок фасада да несколько хозяйственных построек.