— И как это я мог так оставить? — буркнул он себе под нос. — Могло совсем испортиться. — Вынул пробку и заглянул внутрь банки, в которой вроде бы еще осталась половина содержимого. Потом вставил пробку назад и для надежности вогнал ее поглубже, сильно ударив по ней рукояткой лопатки. После чего тщательно вымыл руки под краном, так как предпочитал не рисковать. Его немного смутило, когда, закопав луковицы тюльпанов и вернувшись домой, он застал в салоне гостей. Маммери всегда был рад видеть миссис Уолбек и ее сына, но жаль, что его не предупредили, у него была бы возможность удалить из-под ногтей землю. Хотя миссис Уолбек, пожалуй, все равно ничего не заметила Это была болтливая особа, по большей части не обращавшая внимания ни на что, кроме своей болтовни. К неудовольствию мистера Маммери ей как раз вздумалось порассуждать об отравительнице из Линкольна. Довольно неподходящая для вечернего чая тема, подумал мистер Маммери. Слишком живо было в памяти его собственное расстройство, и он тотчас почувствовал тошноту при обсуждении признаков отравления, а для Этель этот разговор тоже был нежелателен. Как бы там ни было, отравительница, как говорят, все еще кружит где-то поблизости. Этого хватило бы, чтобы вывести из равновесия женщину и с более крепкими нервами. Взглянув на Этель, мистер Маммери увидел, что она потрясена и вся побелела. Надо как-то сдержать миссис Уолбек, не то вновь повторится ужасная сцена истерики. Он резко вмешался в разговор:
— А эти форсиции, миссис Уолбек, — сказал он, — лучше всего было бы срезать сейчас. Если вы пойдете со мной в сад, я дам их вам тут же.
Он увидел, как Этель и молодой Уолбек с облегчением взглянули друг на друга. Парень явно понимал ситуацию и злился на нетактичное поведение своей матери. Миссис Уолбек, одернутая в разгаре своей речи, слегка задохнулась и вежливо сменила тему. Затем вышла с хозяином в сад, весело болтая о выращивании цветов, в то время как он выбирал и срезал для нее форсиции. Она похваливала его за порядок, в каком он содержит посыпанные гравием дорожки.
— Я просто не в силах вывести эти сорняки, — заявила она. Мистер Маммери вспомнил про яд для сорняков и разрекламировал ей результаты.
— Но ведь это ужасно! — вытаращилась на него миссис Уолбек. И содрогнулась. — Я и за тысячу фунтов не держала бы это у себя, — сказала она твердо.
— Ах, — сказал он. — Ведь мы же храним это вдали от дома. Если бы даже кто-то неосторожный…
Внезапно он замолчал. Воспоминание о плохо закрытой банке возникло вдруг, как будто где-то очень глубоко в мозгу произошло невидимое столкновение понятий. Он больше ничего не сказал и пошел на кухню за газетой; чтобы завернуть цветы.
Из окна салона, очевидно, увидели их, так как, когда они вошли, молодой Уолбек уже стоял и держал Этель за руку, прощаясь с ней. С тактичней торопливостью он увел свою мать, и мистер Маммери вернулся в кухню, чтобы убрать газеты, которые достал из выдвижного ящика. Убрать и немного внимательнее просмотреть их. Что-то в них поразило его, и ему хотелось удостовериться. Он внимательно просмотрел газеты страницу за страницей. Да… он не ошибся. Все снимки мисс Эндрюс, каждый абзац, каждая строчка, касающиеся отравления в Линкольне, были старательно вырезаны.
Мистер Маммери сел возле кухонной печи, словно ему необходимо было согреться. В желудке у него как будто залегла глыба чего-то холодного… он не торопился дознаться, чего именно.
Он пытался вспомнить лицо мисс Эндрюс на снимках в газете, но — увы! — у него была плохая зрительная память. Он помнил, что говорил Бруксу что-то о ее «материнской внешности». Потом попытался подсчитать, сколько времени прошло с момента ее исчезновения. Почти месяц, — сказал Брукс, — а это было неделю назад. То есть сейчас минуло уже больше месяца. А он только что выплатил мисс Саттон зарплату за месяц работы.
В его мозгу билась мысль: Этель! Любой ценой он должен справиться с этим чудовищным подозрением. Уберечь ее от шока и тревоги. Ну, и еще он должен быть уверен во всем. Увольнение с работы, в порыве необоснованной паники, единственной приличной кухарки, которая им когда-либо попадалась, было бы незаслуженной жестокостью по отношению к обоим женщинам. Если он сделает это, то только под свою ответственность и без всяких объяснений; нельзя, чтобы Этель ощутила чувство страха. Как бы он это ни сделал, не обойдется без неприятностей. Этель его не поймет, а он ей не скажет.
Но если, предположим, что-то было бы в его кошмарном подозрении, то как он мог подвергать Этель такой страшной опасности, допуская присутствие этой женщины в доме хотя бы на минуту дольше? Он подумал о семье в Линкольне: муж умер, жена чудом уцелела. Уж лучше любой шок или риск.
Мистер Маммери вдруг почувствовал себя страшно одиноким и измученным. Перенесенная болезнь ослабила его.
— А это недомогание… когда оно началась? Первый приступ случился три недели назад. Да, конечно, но у него всегда была склонность к гастриту. Приступы холецистита. Может, не такие сильные, как в последнее время, но несомненно холецистита.
Он взял себя в руки и довольно грузной походкой прошел в гостиную. Этель сидела, съежившись, в уголке тахты.
— Ты устала, дорогая?
— Да, немного.
— Эта женщина замучила тебя своей болтовней.
— Да, — она устало пошевелила головой, покоящейся на подушках. — Все время об этом ужасном деле. Не люблю слушать, когда говорят о таких вещах.
— Ну конечно. Но когда что-то подобное происходит по соседству, люди так или иначе болтают и сплетничают. Хоть бы ее, наконец, поймали, нам бы стало легче. Даже страшно подумать…
— Я не хочу думать о таких гадостях. Это, должно быть, ужасное существо.
— Ужасное. Брукс недавно сказал…
— Мне нет дела до того, что он сказал. Я вообще не хочу об этом думать. Оставь меня в покое. Все оставьте меня в покое!
Ее голос свидетельствовал о приближающемся приступе истерии.
— Хорошо. Сейчас, сейчас пчелку оставят в покое. Не огорчайся, дорогая. Не будем говорить об этом.
Нет. Разговор об этих ужасах ничего не даст.
Этель раньше времени пошла спать. Так повелось, что каждое воскресенье мистер Маммери не ложился до тех пор, пока не возвращалась мисс Саттон. Так было и сегодня Этель немного огорчилась, но он заверил ее, что чувствует себя довольно хорошо. Так оно и было — физически, но в душе он ощущал себя слабым и потерянным. Он решил между делом упомянуть об изрезанных газетах, чтобы увидеть, что скажет мисс Саттон.
Как обычно, сидя в ожидании, он налил себе виски с содовой. Без четверти десять он услышал знакомый стук калитки. Шаги по гравию приблизились, — скрип, скрип, — к черному ходу. Потом звук задвижки, закрываемой двери, звук задвигаемого засова — уже изнутри. Минутная тишина. Наверное, мисс Саттон снимает шляпку. Сейчас будет как раз подходящий момент.
Шаги в коридоре. Дверь открылась. На пороге стояла мисс Саттон в черном опрятном платье. У него совсем не было желания заглянуть ей в глаза. Наконец он поднял взгляд. Женщина с полным лицом, в очках с толстыми стеклами в роговой оправе. Кажется, что-то твердое в линии рта? Или это просто обманчивое впечатление из-за того, что у нее нет большинства передних зубов?
— Может вам нужно еще что-нибудь, пока я не пошла наверх?
— Нет, большое спасибо, мисс Саттон.
— Надеюсь, вы чувствуете себя уже лучше. — Ее горячая забота о его здоровье показалась почти зловещей, но глаза за толстыми стеклами были непроницаемы.
— О, да, намного лучше, благодарю вас, мисс Саттон.
— Миссис, я надеюсь, не больна? Может, отнести ей стакан горячего молока или что-нибудь другое?
— Нет, спасибо, не надо, — поспешно ответил он и вообразил, что заметил ее разочарование.
— Хорошо, сударь. Спокойной вам ночи.
— Спокойной ночи. — Кстати, мисс Саттон…
— Да?
— Ничего, ничего, — сказал мистер Маммери. — Ничего такого. На следующее утро мистер Маммери торопливо развернул утреннюю газету. Ею порадовало бы сообщение об аресте во время уикенда. Но ничего такого не было. Директор одного треста пустил себе пулю в лоб, и все заголовки кричали исключительно о миллионах, которые пропали, и о разоренных компаньонах. То же самое было и в его собственной газете, купленной по дороге на работу. Трагическое отравление в Линкольне превратилось в туманную заметку в последнем столбце, из которой стало ясно, что полиция по-прежнему ничего не может сделать.