Я долил в бокал шампанского.
Об этом говорили владельцы скаковой конюшни, у которых я жил, — Маргарет и Билл. Вскоре после переезда к ним я как-то вошел в гостиную в самый разгар жаркого спора. Я понял, что речь идет обо мне, лишь когда, увидев меня, они резко прервали разговор. Я только уловил: «Она — героин»… Смешно, но тогда мне было приятно, что мать считают героиней. Я сразу почувствовал к ним расположение. Но вскоре понял, что на самом деле Маргарет хотела сказать «она — героинистка», и спросил ее об этом.
Оказывается, они с Биллом знали, что мать принимает героин, но понятия не имели, куда она уехала. Они подозревали, что мать умерла, и, конечно, догадывались о причине смерти, но молчали, чтобы не сделать мне больно. Они были добрые люди. Очень добрые.
Извини, — сказал Джереми, покачав головой. Ничего. Это было очень давно. Я никогда не горевал по матери. Теперь мне кажется это очень странным, но тогда я ничего не чувствовал.
Я горевал по Чарли. Мне было пятнадцать, и скорбь моя была глубокой и сильной, но скоро на смену ей пришло иное чувство — более ровное, размытое, которое я испытывал и сейчас. Наследством Чарли я пользовался каждый день
и буквально — его фотооборудованием, и в переносном смысле — знаниями, которыми он со мной поделился. Ему был я обязан каждой своей фотографией.
Попробую связаться с телевизионщиками, сказал Джереми.
Ладно. А ты поедешь навестить бабушку. Придется, — удрученно вздохнул я.
Джереми улыбнулся уголками губ.
Где же нам ее искать? Я имею в виду Аманду. Если мать тебя все время кому-то подбрасывала, наверное, она и с Амандой поступала так же. Ты об этом не думал? Думал. И что же?
Я молчал. Все эти люди — Хлоя, Саманта, Дебора
остались в далеком прошлом и превратились в безликие тени. Случись мне увидеть их теперь, я бы никого не узнал. О чем ты думаешь? — требовательно спросил Джереми. Ни у кого из них не было пони. Я бы это помнил. Я никогда не бывал там, где фотографировали Аманду. А, понимаю. Кроме того, — продолжал я, — навряд ли за ней присматривали те же самые люди: это ведь большое одолжение. Я сам редко жил дважды в одном и
том же месте. Мать старалась равномерно распределять нагрузку.
Это все так странно, — вздохнул Джереми. Быть может, я смогу найти один дом, где я жил, — нехотя проговорил я. — Всякое бывает. Но учти: не исключено, что теперь там живут другие люди. Вряд ли они что-нибудь знают об Аманде. Это мысль! — оживился Джереми. Но в успехе я сомневаюсь. Все равно попытаться стоит.
Сделав еще несколько глотков шампанского, я задумчиво взглянул на комод, где лежала оранжевая коробка Джорджа Миллейса, и внезапно отбросил все колебания. В самом деле, почему бы не попытаться?
Так как ты решил? — спросил Джереми. Ладно. — Я взглянул на него. — Если хочешь, оставайся. Но Амандой я сегодня заниматься не буду. Мне нужно разгадать другую головоломку. Вроде как клад ищу, правда, найду или нет — неизвестно. В общем, нужно кое-что выяснить. Э-э… я… — замялся он.
Я встал, взял коробку и положил ее на стол.
Скажи, что ты об этом думаешь? — спросил я.
Он снял крышку и внимательно просмотрел
содержимое коробки. Потом разочарованно взглянул на меня.
Да здесь же… ничего нет. М-мм. — Я сунул руку в коробку и вытащил
прозрачную полоску негатива размером примерно шесть на семнадцать сантиметров. — Посмотри-ка на свет.
Он взял негатив и поднял его к свету.
Тут какие-то пятна, — растерянно сказал он. — Очень слабые. Еле-еле видны. Это изображения, — пояснил я. — Три изображения на пленке из двадцати кадров. Но… их же не видно. Правильно, — согласился я. — Но если я буду аккуратен и если повезет… может быть, мы что-нибудь и разглядим. Как? — удивился он. С помощью усиливающих растворов. Но зачем? На что они тебе сдались?
Я прицокнул языком.
Здесь может оказаться масса интересного. Понимаешь, эта коробка принадлежала одному великому фотографу. Он вообще был человек не очень обычный. Так вот, вполне возможно, что на кое-каких из этих негативов что-то есть…