— Думала, что белка, но вокруг все такое серое… Вряд ли она.
— Не хочется хвастаться, но в школе ты явно прогуляла уроки биологии, иначе бы точно знала, что зимой стоить искать именно серую белку. — Княжев обнял Таню, позволив опереться спиной себе на грудь, чтобы удобнее было смотреть вверх. — Вон она выглядывает, хитрюга…
Его рука еще только начала аккуратное движение вверх, а Таня уже разглядела черные смородины глаз и кисточки на ушах, смахивающие на дразнящие рожки. Конечно, обманула Таню, как маленькую девочку.
«Маленькую девочку…» Из-под коготков зверька оторвался кусочек коры и начал планировать вниз. Как вагончик на американских горках: после сигнала остановиться уже нельзя, можно только лететь вперед. Пора и ей.
— Егор, помнишь, ты просил быть честной с тобой? Так вот ты должен знать: у меня… не может быть детей.
Ничего не изменилось: руки Егора по-прежнему обнимали ее, с той же самой силой, он все еще смотрел вверх. Но потом макушкой Таня почувствовала тепло, будто ей намеренно с силой подышали сквозь шапку, и Княжев обыденно уточнил:
— С чего ты это взяла? То, что в предыдущем браке у тебя не родился ребенок, ничего не означает… Чтобы выставили подобный диагноз, нужно сдавать кучу анализов, проходить длинное обследование, и то…
— Егор, ты не понял, — Таня повернулась к нему лицом. — Речь не идет о бесплодии. У меня не может быть детей, потому что внутри я… пустая, там нет ничего…
— Объясни понятнее.
В солнечном заснеженном лесу светло-карие глаза Егора казались янтарными. Боже, она в них тонет, вязнет, как мушка! А сейчас ей нужно собраться, чтобы сказать нужное и не выплескивать застарелую боль, настоявшуюся, подобно вину. Шаг в сторону — и под рукой оказалась шершавая кора, забивающаяся под ногти и царапающая ладонь.
— Не знаю, зачем я тогда вышла замуж за Влада. Безумной любви не было ни у него, ни у меня. Наверное, просто решили не отставать от друзей. И на внезапную новость о ребенке отреагировали спокойно так, без лишнего восторга: а пусть будет! Чтобы все, как у других. — Пальцы Тани бегали по трещинкам на дереве. — Только нельзя так, про запас, заводить кого-то. Наверное, Влад понял это раньше меня. Как и то, что наш брак превратился в общежитие: чужие люди делят комнату, по очереди ходят в ванную, иногда сталкиваются на кухне. При этом я ничего не замечала и бесконечно гладила округляющийся живот, сюсюкала с ним… — ее голос дрогнул, и в такт дернулась рука. — А кончилось все в пять минут. Р-раз — и нет больше ничего.
В повисшей тишине особенно отчетливо стали слышны смех и возгласы, вырывавшиеся из избушки. Голос же Егора был негромким:
— Что он сделал?
— Правильнее спросить, что он НЕ сделал, — Таня вскинула голову и шумно набрала воздух через рот. — Влад просто не поймал меня. Когда я летела с обледенелой лестницы вниз. Не дернул рукой, даже инстинктивно, как бывает, когда тело реагирует быстрее мозга. Я пересчитывала животом ступеньки, как перекачанный резиновый мяч, а он стоял и смотрел. Даже «скорую» не вызвал… Через час какой-то парень вышел погулять с собакой, он-то и вызвал бригаду. Ребенка не спасли. От меня как от женщины оставили лишь оболочку, одно название. Ты, наверное, из-за темноты не увидел шрамы. Потом я краем уха слышала, как шептались санитарки, что у меня был разрыв матки, а врач, к которому я попала на стол, едва справился с кровотечением. — Несмотря на мороз, Таня облизнула губы, и их сразу неприятно стянуло. — Исполосовали так, что трудно было ходить несколько недель. Даже на первое заседание суда не смогла прийти. Влад же сразу подал на развод, указав, что не готов жить с существом, не способным родить наследника. Никто так и не узнал, что за минуту до происшествия муж рассказывал, как месяцами изменял мне. Красочно так описывал все похождения, мартовский кот обзавидовался бы. Зачем рассказывал, я так и не поняла. Долго гадала потом, перебирала причины: хотел уйти, унизить меня своими победами, просто позлить… Не знаю. Я бы отпустила его и так, заикнись Влад об этом. А оно вон как вышло: я забыла про ступеньки и всего лишь отвернулась…
И сейчас Тане хотелось повернуться к миру спиной и зажмуриться, чтобы выдавить из тела ощущение себя на больничной койке. Тогда она пришла в сознание и долго рыдала, что не может распахнуть окно и шагнуть с подоконника. Не может, потому что в мыслях внизу непременно будет стоять мама с застывшим отчаянием в глазах. Тот единственный человек, который готов был принять ее любой: здоровой, больной, искалеченной, лишь бы живой. Да еще Лилька, которая без пространных объяснений поняла самое главное — Тане плохо. Остальным, соседям и просто знакомым, скормили версию про несчастный случай, особо не заботясь в ее правдоподобности.