«Мама, не раздави мячик», — взвизгнул над ухом Федькин голос, и резким движением руля я повернула машину вправо…
Сейчас мне кажется, что вначале я услышала его пронзительный голос над ухом и только тогда увидела детский мяч, который, чуть подпрыгивая, катился под колеса.
Я повернула резко вправо…
Хотя нет… По-моему, я одновременно заметила прыгающий веселый мячик и услышала над ухом голос сына.
Я повернула резко вправо. Мяч был спасен.
Взметнулся к небу и завис, заполонив собой все, отчаянный голос ребенка, взвизгнули и запнулись тормоза.
— Ой, мамочка, что же ты наделала! — обжег жаром свистящий Федькин шепот.
От приоткрывшейся двери операционной бесшумно отделился человек и заскользил по глянцевому полу неслышной, крадущейся походкой. Сначала за пеленой слез я не разглядела, кто это, и только когда он, приблизившись ко мне, снял с головы зеленую шапочку и почему-то стал опускать засученные по локоть рукава, я узнала молодого человека. Он принял из моих рук обмякшее тело ребенка.
— Вы мать? — голос его, чуть хрипловатый, прозвучал мягко и даже ласково.
Я увидела, как проступили на сером лице женщины багровые пятна. Как, задохнувшись, она не смогла ответить «да», и лишь дрожащие веки на мгновение плотно прикрыли глаза.
Молодой человек в зеленых брюках и таком же коротком халате, туго стянутом поясом, осторожно обнял ее за плечи и мягким, настойчивым движением усадил в кресло.
Склонившись к ней, он что-то стал спрашивать. Я не слышала слов, я только видела, как багровые пятна, проступившие так внезапно на ее лице, множились и расплывались, превращая болезненно-пепельную окраску кожи в пылающую маску.
Взгляд молодого человека обеспокоенно обвел лицо женщины и переключился на меня.
Я почувствовала, что жадно выискиваю в его глазах хоть какую-нибудь определенность, прояснившую бы мне наконец, что же такое я сейчас и как мне быть дальше. Но он, словно прочтя мои мысли, растерянно отвел глаза в сторону и, слегка пожав руки женщины, беспомощно сложенные на коленях, надвинул на брови зеленую шапочку.
Я тоскливо смотрела ему вслед и чувствовала, как с каждым его шагом меня покидает реальное ощущение себя в этом времени и пространстве, именуемом моей жизнью. С той самой минуты, когда я повернула свою машину резко вправо, моя жизнь уже не иллюзорно, а действительно перестала быть моей жизнью. Теперь все зависело от молодого человека в зеленом, от выносливости и физиологических особенностей организма маленького хозяина красно-зеленого мяча, от четкости аппаратов искусственного дыхания и всех других мудреных приборов и, наконец, от какого-то милосердия свыше, от чьей-то непостижимой воли.
Больничные часы на стене, словно прислушиваясь к моим мыслям, насмешливо и укоризненно покачивали маятником.
Я все еще сидела на полу, скособочившись по стенке и так и не найдя силы принять более вразумительную позу.
Тягучие, мяукающие звуки донеслись из кресла, где сидела женщина. Она, видимо, полулежала, и разделяющий нас стол закрывал от меня ее лицо. Я видела лишь плотно сдвинутые колени в простых чулках в резиночку, тяжелые, натруженные кисти рук, простенькую кофточку, впопыхах надетую наизнанку.
Женщина пела. Пела колыбельную.
Протяжными, неуместными звуками знакомой детской песни вошел в меня ужас.
Ему, убаюканному сильным наркозом, предназначалась эта колыбельная. Извечное, незатейливое выражение материнской любви.
Я тоже пела колыбельную моему Федору.
«Мамочка, мне никак не засыпается. Переверни подушку холодненькой стороной и спой песенку», — просил он меня своим притворным, нежным голосочком. И я пела. Используя известный мотив, я сочиняла каждый раз новые слова и сама поражалась собственной фантазии.
А потом… я перестала петь ему песни.
Тогда мне уже не пелось.
Прорвав зыбкую преграду недозволенности, впервые за полтора года вернулось ко мне тогдашнее ощущение свежести морозного воздуха, покалывающего холодка на щеках от заиндевевшего меха на воротнике. Как тогда, я вдруг захлебнулась от глубокого вдоха и закашлялась…
Ткнулась и закрыла рот его мягкая ладонь, и проворчал над ухом нарочито сердитый голос:
— Дышать через нос. Всем непослушным зайцам велено дышать только носом.
Мы шли в кино. Валька и я.
Нам редко удавалось вырваться из дома вдвоем. Сын Федор, по соображениям бабушек с обеих сторон, был абсолютно не детсадовским ребенком. Его утомлял коллектив, и повышенная нервозность отрицательно влияла на аппетит и сон. Поэтому я выполняла свой долг, зверея от сидения дома и уповая на то, что хоть в одной из бабушек проснется задремавшая совесть и уход на пенсию освободит меня от монотонного, надоевшего образа жизни.