Он растет в размерах, вытесняя собой постепенно весь мир…
Я резко открываю глаза и, мужественно глядя в лицо чужой женщины, без тени жалости, трезво говорю ей: «Но ведь я была…»
Лицо женщины чуть вздрагивает от неожиданного звука моего голоса, а в пустых, умытых слезами глазах начинает осмысленно трепетать надежда.
Глаза чуть прищуриваются, и я вдруг замечаю ее упрямый подбородок, твердый овал лица и глубокую умную морщинку, взрезавшую высокий чистый лоб.
Но вот постепенно прищур глаз исчезает, вялая кожа на лице напрягается, легкий румянец трогает щеки, и в распахнутых глазах я вижу себя.
За моей спиной бесшумно открылась дверь, и в зеркальном отражении рядом появилась грузная фигура медсестры.
— Что? — я резко повернулась к ней, уловив в ее глазах тревогу.
Медсестра ответила не сразу.
— Что? — снова спрашиваю я и с удивлением слышу, как требовательно и резко звучит мой голос.
— Мальчик-то не родной ей, оказывается. Поэтому ни группа, ни резус крови не совпадает. А она от этого совсем обезумела. То молодцом держалась, а как узнала, что ее кровь ему чужая, так ей и стало дурно. — Медсестра тяжело вздохнула. — И чего только за дежурство не насмотришься, не приведи господь кому близкому такого пожелать. А у этой женщины еще старший, тоже приемный, в армии служит. Да тот, говорит, с малолетства крепенький был, а этому не одну бессонную ночь отдала — еле выходила: такой квелый попался. Я-то думаю, и не попался, а из жалости самого хлипкого и забрала. Доброе у нее сердце.
Выползли гуськом из подворотни малыши в одинаковых платьицах и костюмчиках блеклой старушечьей расцветки. Растянулись по переулку нескончаемой шеренгой, держа друг друга за подол платья. Блеснули на солнце черные распахнутые глаза негритенка. А из кустов уже катился огромный красно-зеленый мяч, заполоняя собой и негритенка, и нескончаемую шеренгу детдомовских детей, и широкое скуластое лицо грузной медсестры.
Я хваталась руками за скользкий кафель, а голос медсестры безжалостно исхлестывал, исходил досадой и гневом:
— Очень, видать, доброе у нее сердце. Вас она жалеет. Как же, говорит, ей, бедной, дальше-то жить. Может, говорит, и правда ее кровь пригодится. Полегчает ей от этого. — Медсестра резко перехватила мое сползающее, безвольное тело, сердито блеснули ее глаза. — А я бы на ее месте возненавидела, убила бы, ей-богу. Хотя и понимаю, вроде бы и никто не виноват… — Сильно тряхнула меня за плечи и приказала отрывисто: — А ну-ка стоять! Возьми себя в руки. Какая группа и резус, знаешь? Нашей больничной крови действительно может не хватить. Там случай тяжелый, и руки золотые могут не помочь. Сама Юлия Константиновна оперирует. Это, можно считать, повезло. У нее самой детишек нет, так она уж так над чужим трясется. Я в послеоперационной дежурю, так она среди ночи раза три обязательно из дома позвонит — как да что. А то и примчится вдруг ни свет ни заря. И вот тоже беда — детей любит, а своих бог не дал. — Медсестра посмотрела на меня укоризненно, словно это я была виновата в том, что хирургу Юлии Константиновне бог не дал детей. — Хотя еще молодая она, тридцать пять только недавно стукнуло. Все еще может быть.
Я торопливо кивнула головой и протянула медсестре свой паспорт, в котором на последней страничке были проставлены показатели моей крови. На этом когда-то настоял Валька.
«Понимаешь, Варвара, легкомысленность — это неотъемлемое качество женского характера. Я тебя убедительно прошу, будешь в поликлинике — зайди в регистратуру. Это две минуты, не больше. — Валька вытаскивал указательным пальцем из-за моего уха прядку волос и, сложив губы смешной дудочкой, дул на мою непослушную челку. — Нет, правда, Варька, столько вокруг всяких несчастных случаев. А не дай бог, с Федором что-нибудь стрясется. Пока-то они все анализы возьмут…»
Валька был жутко осторожным и предусмотрительным. Казалось, он все предусмотрел в нашей жизни. Кроме одного… Даже он, со своей трезвой головой, не сумел бы теперь сказать, как мне жить без него дальше. Я все еще не могла, не хотела понять, как это возможно, чтобы только для меня могла случиться беда. А для него? Счастье? Такое же, как было когда-то у нас? Невозможно. И чтобы он так же вытаскивал из-за уха на щеку прядку ее волос, и чтобы так же сдувал со лба челку. Невозможно.
— Варвара, считай, что он умер, если уж так изнашиваешься. Нет его, мол, и все, — говорила мне Майка. — И увидишь, что начнешь отвыкать от него.
Я молча смотрела, как сквозь толстые стекла очков полощется синева добрых Майкиных глаз, и мысленно отвечала ей, себе, всему свету: «Разве можно отвыкнуть от того, что любишь».