— Я — математик. Работаю в научно-исследовательском институте. Кандидат наук, — торопливо заговорила я каким-то неприятным мне, почти заискивающим тоном.
— Математик, значит? — Медсестра с сомнением оглядела мою щуплую фигуру. — Ну ладно, давай посмотрим на твои математические вены. — И, склонившись над моей рукой, укоризненно покачала головой: — Как паутинки тоненькие вены твои математические. Ну ладно, придется кулаком получше поработать.
Я вдруг испугалась, что меня могут лишить этого права, единственной возможности искупления. Я даже задохнулась от ужаса и, заглядывая медсестре в глаза, заговорила быстро:
— Нет, нет, что вы! У меня отличные вены! Я ведь донор. Не верите? Правда. Когда я училась в университете, то несколько раз сдавала кровь.
Стремительно и непрошено вернула память затемненное и сразу словно осунувшееся здание Консерватории, зябкую свежесть подступающей ночи, маленькую деревянную скамейку под липами с расшатанными рейками на покатой спинке.
Валькин тихий смех и звездное, точно продырявленное небо.
Валька благодарно сжимал кончики моих пальцев и повторял без конца: «Я так рад, что ты пришла. Так рад».
Потом он вдруг засмеялся и произнес торжественно: «Варвара, я навсегда запомню этот концерт и твое присутствие на нем, купленное ценой твоей крови». А я смотрела в синий лоскут расстрелянного звездами неба и понимала только одно — кому угодно, хоть всему миру целиком и каждому в отдельности, я могу поведать, что такое счастье.
Господи, как давно это было! В тот вечер состоялся третий, заключительный тур конкурса пианистов, в котором участвовал мой Валька, тогда еще студент Консерватории. А я училась в университете. И мне, как всегда, не везло. Нашей группе предстояло писать контрольную по физике в тот самый главный для Вальки вечер. И тут спасительно замаячило наклеенное на доску объявлений приглашение студентов сдать кровь. За это полагается день отгула, и проблема для меня была просто и удобно решена.
Нам было очень весело тогда в ожидании своей очереди перед дверью донорского пункта.
Помню, нам вынесли на подносиках сладкий чай с калорийными булочками. И я все время тихонько смеялась, поедая свою булку и запивая ее сладким крепким чаем.
Все, наверное, думали, что я смеюсь без причины. Но это было не так.
Я терпеть не могла изюм, а Валька его обожал. Он мог поглощать его килограммами. Поэтому мы часто покупали калорийные булочки. Валька выковыривал своим музыкальным пальцем изюм, а я съедала булочную часть. При этом мы дико хохотали. Так хохотали, что Валька даже подавился однажды своим любимым изюмом.
И тогда перед донорским кабинетом я смеялась и заставляла себя жевать ненавистный изюм, чтобы почувствовать во рту его приторный вкус, который так нравился Вальке.
Никому из нас, прельстившихся положенным свободным днем после сдачи крови, даже не приходило в голову, что, может быть, и даже наверняка, наша кровь окажется для кого-то спасительной. Что кто-то оценит ее самой дорогой ценой. Ценой своей жизни. Кто-то мысленно поблагодарит за входящую с каждой ее темной каплей надежду. Кто-то вдруг дернется брезгливо — бог ведает, кому она принадлежала. И, наверное, никто не примет ее равнодушно.
Вечером я сидела в зале Консерватории и чувствовала, как легко и плавно, в ритм плывущему вальсу Шопена кружится моя голова. Наверное, отданная мной кровь не была лишней в моем щуплом существе. Но это было неважно. Главным было другое. Я видела запрокинутое Валькино лицо, тускло отраженное в поднятой крышке рояля, и точно знала, что сейчас он играет для меня. Это мне посвящались тревожно-щемящие звуки вальса. Мне. И я гордо поднимала тяжелую звенящую голову и снисходительно оглядывала зачарованных слушателей.
Я всегда знала, что человек должен совершать поступки. Только тогда сможет он уважать сам себя. Тогда, чувствуя головокружительную слабость и ощущение тяжести от уже снятого жгута, больно перетянувшего мою руку выше локтя, я уважала себя за свой поступок. Позже, как бы взяв эту мысль на вооружение, я пыталась даже обманывать себя. Когда становилось кисло и маетно, я записывалась на прием к зубному врачу. Это было самое жестокое испытание для меня, самое тяжкое преодоление. Зато как было хорошо потом. Я делала усилие над собой, я совершала поступок, и моя хандра улетучивалась вслед за финально взвизгнувшим, сверлящим звуком бормашины.
«Мать наша настроение исправлять побежала к зубному врачу», — объяснял насмешливо Валька Федору. Федор непонимающе таращил глаза и требовал разъяснения.