— За что? — вырвалось у меня удивленно.
— За сострадание. — Алексей Ильич взглянул рассеянно на длинный столбик пепла, увенчавший его сигарету, и, поискав глазами пепельницу, стряхнул столбик себе в ладонь. — Это великое качество для современного человека. Сострадать мимолетно нельзя… не получится. Значит, это то чувство, которое способно человека выдрать из нашей суеты, беготни, всей этой круговерти. Заставить сосредоточиться, подумать, оглядеться… Это уже много… Ну, конкретно дело обстоит так. Можно постараться оформить ваше опекунство над мальчиком. Усыновление невозможно…
— Из-за того, что она двенадцать лет назад пообещала в заявлении, что заберет его когда-нибудь? Что отказ временный?
— И это тоже…
— Но ведь это же абсурд! — задохнулась я.
Алексей Ильич устало потер переносицу и сразу почему-то напомнил мне Глеба.
— Абсурда хватает, — согласился он. — Но дело не только в этом…
— А опекунство — это как?
— Вы сможете брать мальчика на субботу и воскресенье, на все каникулы, включая летние, но учиться и жить все шесть учебных дней он будет в интернате. Я скажу вам, куда надо пойти и какие документы оформить для оформления опекунства, но, прошу вас, до окончательного решения не водите мальчика к себе домой и ничего не говорите…
— Алексей Ильич… — я мучительно подыскивала слова и злилась на себя за то, что не могу выговорить элементарное.
А он снова смотрел на меня своими мудрыми глазами и терпеливо ждал, когда я спрошу его: «А если я найду его мать и она откажется от него на этот раз навсегда?..»
— Глеб Евгеньевич на обходе, — сообщила мне дежурная в приемном покое и снова прижала к уху трубку местного телефона. — Что сказать-то? Когда освободится?
В трубке что-то засвиристело, и сестра, мимолетно окинув меня взглядом, сообщила:
— Да жена вроде бы…
«Вроде бы жена», это ничего. Как раз то, что надо, чтобы всегда чувствовать себя в порядке. Чтобы никаких комплексов» — пронеслось в голове, и я, все еще ощущая на себе вопросительный взгляд, нечленораздельно хмыкнула:
— Знакомая, скажите, просто. Я подожду. Пусть потом спустится.
— Да нет, говорит «знакомая». Передай тогда. Она будет ждать.
Медсестра положила трубку, с любопытством уставилась на меня.
— А вы вроде к нему уже приходили. Вот я и подумала…
— Если спустится, я — на улице.
Я поспешила закруглить наш диалог, грозящий перерасти в вечер вопросов и ответов. Вышла из приемного покоя, села на скамейку. Тут же прямо на голову мне спилотировал скомканный фантик. Из распахнутого больничного окна на втором этаже послышался с трудом сдерживаемый детский смех. Я улыбнулась, разгладила на колене фантик, громко прочла:
— «Маска». Мои самые любимые конфеты. Угостили, называется…
Смех умолк, и через некоторое время шоколадная конфета плюхнулась рядом со мной на скамейку.
— Спасибо, — сказала я.
— Пожалуйста, — пропищал в ответ тоненький голос. — Хотите «Театральную», она сосательная. Хотите?
— Да нет. «Театральную» я, пожалуй, не хочу, — усмехнулась я.
— А вы к кому пришли?
Я встала, подняла голову. Из окна на меня смотрели четыре круглых одинаковых глаза.
— Господи! — я даже поперхнулась от удивления. — Вы близнецы, что ли?
— Двойняшки Сазоновы, — хором сообщили мне малыши. — Мы скарлатиной болеем. Только мы уже не заразные, вы не бойтесь.
— А я уже болела скарлатиной, — успокоила я двойняшек, — так что мне бояться нечего.
Глаза двойняшек округлились еще больше, и они, перебивая друг друга, закричали:
— У нас в группе Грибков два раза болел!
— Разве так бывает? — удивилась я.
— Бывает. Редко, — ответил за моей спиной голос Глеба. — Марш от окна. Уже сыро.
Отдав команду близнецам, Глеб взбежал на крыльцо, крикнул в приемное отделение:
— Соня, набери инфекционное, будь добра. Пусть проследят, чтобы в боксе окно на шпингалет закрыли.
Глеб повернулся наконец ко мне, и несколько бесконечных секунд я имела возможность не делить его ни с кем, принять в единоличное владение его улыбку и чувствовать на своих плечах его добрые руки.
Глаза мои моментально наполнились слезами. Глеб притянул меня к себе, проворчал ласково: