Он прыгнул на ту ненавистную спину, чувствуя в себе сто лошадиных сил. Услышал чужое прерывистое дыхание и стиснул зубы на соленой шее.
— Терентьич, черт тебя дери, высунь рожу в окно, кому говорят, — взывал настойчивый нетерпеливый шепот под окном поселковой больницы.
Сиделка Аким Терентьевич распахнул с грохотом окно, выставил сердитое лицо с вздыбленными от негодования усами.
— Чего орешь? Порядку не знаешь? Быстро убирайся отседа! Ты бы еще под операционную вперлась. Ишь… На печке бы лежала, чем по кустам шнырять.
— Терентьич, не гневи господа, скажи, христа ради, когда закончат? Сколь же можно терзать-то его, бедного?! — Сиплый шепот под окном перешел в монотонное завывание.
— Замолчь, кому сказано! До чего баба поганая, не лезь на территорию без спроса — сколько раз говорено. Стерильность у нас…
— Это в саду-то стерильность! — Завывания прекратились, и снова нацелился в распахнутое окно протестующий шепот.
— Все. Закончен разговор. Не велено справки через окно давать. И не шнырять мне здеся!
— Кто там, Аким Терентьевич? — окликнул старика из глубины комнаты женский голос.
Старик торопливо прикрыл окно, повернулся, конфузливо дергая себя за усы.
— Да это все Даниловна шастает под окнами, волнуется старуха. Понятное дело… Закончили никак, Алла Сергеевна? — Аким Терентьевич с тревогой поглядел на побледневшее от усталости лицо хирурга. — Чайку, может, согреть?
Алла Сергеевна сдернула шапочку, туго обхватившую голову до самых бровей, коротко вздохнула:
— Спасибо, Аким Терентьевич, можно и чайку. Закончить-то закончили… А кем она, Даниловна эта, ему приходится?
Аким Терентьевич развел руками, словно не зная, что ответить, осторожно откашлялся в кулак.
— Да как вам сказать… Одним словом, четверых Даниловна потеряла на войне. Поперву совсем без воли к жизни была. Потом выправилась, но, видать, не до конца. Какой-то винтик, видать, выпал. Засбоило в голове малость. Как увидела пациента теперешнего, в прошлом годе он к нам на заставу поступил, так и втемяшилось ей в голову, что внучок он ей. Вылитый, говорит, сын ее младший, Павел… — Аким Терентьевич поморщился, как от кольнувшей мгновенной боли. — Да что говорить, похож в самом деле до чрезвычайности. Людям, что помнят Павла, аж не по себе делалось от сходства такого. А Даниловна так и присохла к нему сердцем. Иной раз, как найдет на нее запамятство, придет к кому из сельчан и сияет от радости. «Внучка моего, — говорит, — не видали еще небось, Никитушку моего?» — «Да как же не видать, видали уж не раз», — ей отвечают. Жалеют старуху. На заставе спервоначалу посмеивались над бабкой. То молочка парного принесет, то ватрушку, прямо из печи вынутую, и клянчит у дежурного, чтобы внучку гостинчик передали. Спервоначалу посмеивались, подшучивали, но Никита приструнил всех быстро. Золотой парнишка оказался. Не оторопел от бабки, а словно сразу, с первого мгновения все сообразил… Уж такой сердечный попался. Серьезно так глянул на нее, когда она, поперву увидав, запричитала да завыла, и сразу все понял. Пощадил ее. Сердцем, видать, учуял всю бабкину тоску.
Алла Сергеевна вслушивалась в рассказ старика, комкая снятую с головы шапочку. Сквозь неимоверную усталость в глазах ее пробилось сострадание. Уже не раз подмечал Аким Терентьевич, что лицо хирурга, обычно моложавое и привлекательное, после долгой операции выдавало ее истинный возраст — проваливались глаза, собирая вокруг тоненькие морщинки, рот становился жестким и тонким, и только под чуть прикушенной нижней губой всегда долго алел яркий след — единственная краска на сразу постаревшем лице врача. Какое-то время Алла Сергеевна молчала, машинально растирая свои тонкие длинные пальцы. Потом тряхнула головой, словно выпроваживая ненужные мысли, и произнесла негромко:
— Да-а, очень будет жаль…
От этой конкретной откровенности у Акима Терентьевича сжалось сердце, а она, снимая его готовый сорваться вопрос, деловито и сухо распорядилась:
— Прошу вас, Аким Терентьевич, быть в послеоперационной постоянно. Мальчик тяжелый… Как проснется — пошлите за мной.
Аким Терентьевич послушно двинулся к дверям, но его снова остановил голос хирурга:
— И пожалуйста, обойдитесь без чехлов на усы. Я давно хотела сказать: над вами персонал и больные смеются. Извините, это просто блажь. Ей-богу, как маленький! — И, видимо почувствовав мгновенно залившую сердце старика обиду, так же глядя в окно, добавила: — Сделайте это для меня. Я вас люблю и не хочу, чтобы вас считали смешным.