Корней еще что-то говорил, задушевно и убедительно, по сути, правильно, но Алексей перестал вслушиваться в его речи. Лицо он спрятал потому, что ощутил острое желание ответить на, в общем-то справедливые, слова Корнея какой-нибудь гадостью, например, раскрыть сотнику глаза на истинное лицо Листвяны. Удержался с трудом и только потому, что было бы это как-то уж совсем по-бабьи — огласить стыдную тайну собеседника, не к месту, не к теме разговора, а лишь для того, чтобы оставить за собой последнее слово. Мол, взялся поучать, старый хрыч, а на себя-то глянь…
Сдержался с трудом, чуть не смяв в сведенных судорогой пальцах бронзовую чарку, а потом вдруг ощутил что-то вроде просветления — понял, что прямо сейчас, вот за этим столом, нашлось то, что он так мучительно и безуспешно пытался осмыслить с момента своего приезда в Ратное — свои место и роль в семье Лисовинов. А через это и в жизни Ратного. Сразу же предстал в ином свете и сам Корней — сильный, властный, умный, и, в то же время, ранимый и беззащитный — переживающий последнюю в жизни любовь, начисто лишившую его обычной проницательности и мудрости, и страшащийся умереть, не вырастив себе смены — внука, способного встать во главе рода.
Не только Корнею, всему Ратному не хватало Фрола — преемника и наследника сотника и воеводы. Слишком молод и несерьезен был Мишка в глазах одной части ратнинцев, слишком непонятен и необычен был воеводский внук для другой части односельчан, слишком раздражающ и даже ненавистен сделался Бешеный Лис в глазах третьей части. Силен был род Лисовинов и, в будущем, мог стать еще сильнее, но, в случае раннего ухода патриарха, этот могучий клан рисковал ослабеть и рассыпаться, оставшись без твердой властной руки. И не было, не было, не было среди глав других ратнинских родов достойной замены Корнею-Кириллу-Корзню, на посту сотника.
Главное, все-таки, род. Сохрани и приумножь он свои силу и единство, через два-три поколения Лисовины могут стать настолько влиятельны в Туровском княжестве, что князья будут искать их дружбы или… смерти, однако истребить такой род будет ой как не просто, иной князь, погорячившись, может на этом деле не только Туровского стола, но и головы лишиться… в жизни всякое бывает. Нужно лишь пережить нынешнюю смену поколений, не дать слабости и равнодушию Лавра разрушить то, что создавалось Агеем и Корнеем, дождаться, пока бразды правления родом возьмет в свои руки Михайла… или, случись что, Демьян.
Вот место и стезя его — Алексея — зрелого мужа, умудренного жизнью и ратной наукой, допущенного к семейным тайнам, но не стремящегося занять место главы рода — хранить и оберегать род Лисовинов, пестовать и защищать старших внуков, которые в свое время поведут род к новым высотам силы и влияния — заменить собой погибшего побратима Фрола, заботиться о его семье так, как заботился бы он сам.
Прямо сейчас, в тот миг, когда Алексей удержал в себе злые и обидные слова, способные поразить Корнея не слабее острого железа, бывший Рудный Воевода ступил на этот путь и тут же понял, что перестал быть бездомным бродягой, принятым в чужой семье из милости.
Не-ет, не кончилась жизнь, и не угасла страсть, есть к чему приложить разум и сердце, потому что не из жалости и милосердия примет его род Лисовинов, а потому, что он НУЖЕН! И с Анютой теперь все по иному сложится — когда муж твердо знает свое место и стезю, да уверен, что хватит ума и сил, чтобы справиться, он и с женщиной себя иначе ведет, да и она иначе к нему относится…
— Да что ж ты понурился-то так, сынок? — продолжал, между тем, «журчать» Корней. — Ну-ка, подвинь чарку, плесну тебе.
Алексей, вместо того, чтобы подставить чарку, поднялся из-за стола, полоснул по Корнею вдруг обретшим кинжальную остроту взглядом и склонился в глубоком поклоне.
— Благодарствую, батюшка, Корней Агеич! Мудр ты и добр — разрешил сомнения мои, указал место и стезю на всю, сколько Господь отпустит, оставшуюся жизнь. Место и стезю, кои честному мужу принять на себя не только не зазорно, но за честь и в гордость почитать надлежит.
Алексей прервался и зашарил рукой по груди, а Корней, уже все поняв, все же приподнял в деланном удивлении брови и поинтересовался:
— И что ж за стезю ты себе измыслил?
— Служить! — не замедлив ни секунды, отозвался Алексей. — Хранить и оберегать род Лисовинов, всячески споспешествовать росту его силы и могущества, пресекать внутренние раздоры и противостоять внешним угрозам. Связать жизнь свою, до конца дней, с жизнью рода, ни в чем и никогда не разделять их, ставить пользу рода Лисовинов превыше любой другой пользы и выгоды… — Алексей выпростал из-под рубахи нательный крестик. — И на том целую крест! Да поможет мне в сем Господь Бог, укрепит и направит меня на сем пути!
— Аминь! — подхватил Корней, осеняя себя, одновременно с Алексеем крестным знамением.
Вот теперь и отеческие объятия стали совершенно уместными, и бражка пошла гладко, и разговор полился свободно, без напряжения. Корней объяснял, как пришел к идее создания Воинской школы, оценив великую пользу просветительских усилий отца Михаила, а Алексей, подтверждая корнеевские мысли, рассказывал, как сначала учился сам, а потом учил других хитростям порубежной службы.
Корней слушал, отвечал, рассказывал, а сам, втихомолку, радовался тому, что в очередной раз сработал один из его хитрых приемов — вбросить ненавязчиво мысль, а потом гонять разговор вокруг да около, постепенно и незаметно подталкивая собеседника к самостоятельному принятию нужного решения. Для этого, правда требовалось сделать такое непростое дело, как понять суть, основную черту, характера собеседника, но Алексей Корнею стал понятен почти сразу по приезду в Ратное — побратим покойного Фрола был служакой. Не таким который точно и без рассуждений выполняет приказ «от и до», а таким, который, поняв основную идею, предпочитает действовать далее самостоятельно, добиваясь нужного наиболее подходящим по его разумению способом.
Вот, как раз с идеей-то у Алексея и незаладилось. Сначала рухнула простая, в общем-то, понятная любому человеку, идея карьерного роста и семейного благополучия — сгорела в пламени, пожравшем усадьбу боярина Арсения Вара. Потом изжила себя идея мести половцам, оставив в душе пустоту и ощущение бессмысленности существования. Потом, когда пустота в душе только-только начала вновь заполняться нормальными человеческими чувствами, растоптанной оказалась вера в справедливость и взаимные обязательства вассала и сюзерена. Остался только инстинкт зверя, уносящего от погони израненного детеныша. Если бы не Савва, так и не увидели бы Алексея в Ратном, собрал бы Рудный Воевода новую ватагу, да не на половцев, а на князя Ярополка Владимировича Переяславского. До самого князя, конечно, не добрался бы, но людишек его проредил бы изрядно, прежде, чем самому сгинуть.
Пришел Алексей с Саввой туда, куда и следовало — и приняли, и поняли, и посочувствовали… но что дальше? Разумеется, не выгонят и куском не попрекнут, но… как и кем войдет Алексей в семью Лисовинов? И вот, решилось! Алексей, с одной стороны, ощутил себя нужным и важным, с другой стороны нашел опору — род, который не бросит и не предаст, будет защищать Алексея так же, как Алексей будет защищать его. И не через женитьбу, войдет он в семью, а через принятие на себя обязанностей и обязательств убитого побратима.
Этого-то Корней и добивался — подчинения без принуждения, самостоятельного осмысления Алексеем собственной нужности, даже необходимости, начисто снимающей все сомнения и беспокойства «приемыша». Собственно, целование креста, в глазах Корнея, уже было простой формальностью — гораздо более показательным для него стало то, как Алексей заинтересованно, отнюдь не с позиции стороннего наблюдателя, обсуждал характер и поступки Лавра и его взаимоотношения с отцом — о чужих так не говорят, о нестроениях в чужой семье так не рассуждают.