С тех пор, по первому призыву князя Киевского, а позже, Туровского, все способные носить оружие жители Ратного нацепляли на себя воинское железо и садились в седла. И во главе их, почти десять лет, стоял дед — Корней Агеич из рода Петра Лисовина — десятника четвертого десятка той, присланной сюда Ярославом Мудрым, сотни.
Так что, был дед, если и не первым лицом в местной иерархии, то делил это первенство со старостой. И было это вовсе не "шишка на ровном месте". Село Ратное было богато и многолюдно, потому, что по Жалованной Грамоте не платило никаких податей, рассчитываясь с князем за землю и привилегии воинской силой. Да и землю эту никто не мерил, как, впрочем, лесные, рыбные, бортные и прочие угодья, которыми пользовались жители Ратного. Пользовались по праву сильного, поскольку отвоевали эти угодья с оружием в руках у местных, поощряемых на сопротивление языческими волхвами.
Так и жила семья в почете и достатке, пока не наступила в ее жизни, как впрочем, и в жизни многих других семей, "черная полоса".
Началось все с небольшой, в общем-то, неприятности — сбежал холоп. Вернее, сначала одного холопа у деда выкупили. Приехали родственники с Волыни, привезли выкуп, поторговались, как водится, но решилось все полюбовно. Ну, как было такое дело не обмыть? Обмывали в течение нескольких дней, тщательно, со знанием дела, с хождением в гости и приемом гостей, поскольку точно такие же мероприятия проходили еще в нескольких семьях — последний поход за реку Горынь — в земли Владимиро-Волынского княжества был удачным.
Пили меды, пели песни, клялись друг другу в любви "до гроба". Причем формулировка эта, для клянущихся, пустой формальностью не была. Первый же набег волынцев на Турово-Пинское княжество (или наоборот) каким-то количеством гробов непременно завершился бы, причем, с обеих сторон.
Когда гулянка, наконец, завершилась, похмелье, кроме всех обычных в таком деле неприятностей, ознаменовалось и еще одной. Все волынские пленники, за которых не привезли выкуп, видимо сговорившись, дали деру. Среди них оказался и один дедовский, по имени Ерема. Мало того, что сам сбежал и коня со двора свел, так еще и соседскую девку, то ли по любви, то ли еще как, с собой прихватил.
Искали беглецов недолго — меньше двух дней. Во-первых, с похмелья. Во-вторых, жатва на носу, некогда по лесам шляться. В-третьих, в каком-то заболоченном лесу, куда вроде бы уходили следы, нарвались на совершенно непонятно чью засаду. Потеряли несколько человек ранеными (слава Богу, все выжили) и сочли за благо возвращаться по домам.
Кто ж знал, что это — только первый звонок? На следующий год грянула эпидемия. Дед разом схоронил жену, незамужнюю дочь, новорожденного внука и еще несколько дальних родственников. Вымерли подчистую и семь холопских семей, которых дед поселил на выселках, планируя, видимо, завести собственную деревню и заделаться-таки настоящим боярином.
А потом была роковая сеча на Палицком поле. Княжеские воеводы вчистую прозевали фланговый удар вражеской конницы. Дедова сотня, как раз на том фланге и стояла. Быть бы ей растоптанной и посеченной, но дед, каким-то чудом, сумел развернуть, перестроить, разогнать в галоп свою и часть соседней сотни. Половцы, составлявшие большую часть атакующих, вместо того, чтобы врубиться в незащищенный фланг, напоролись на встречную атаку сомкнутого строя кованой рати — самое страшное оружие в руках полководцев средневековья. Лобового столкновения с латной конницей степняки не выдерживали никогда. Дед спас не только свою сотню, но и все княжеское войско. Но…
Через несколько дней к воротам дедова подворья привел телегу его сын Лавр. В телеге лежал труп лаврова брата-близнеца Фрола — отца Мишки — а рядом с ним, мечущийся в бреду дед, со страшным сабельным следом через левую половину лица и отнятой лекарем ниже колена правой ногой.
Деда лекарка Настена выходила. Правда, остался он инвалидом. Дело было даже не в ноге, в конце концов, через некоторое время дед научился ходить на деревянной, и даже без палки. Большую беду его организму принес сабельный удар по лицу. При любой попытке вглядеться в отдаленный предмет или при сильном физическом напряжении, у деда начинала трястись голова, мутнело в глазах, и дело запросто могло закончиться обмороком. С такой болячкой мужик — не работник и, тем более, не воин.
Но судьбе, видимо показалось мало тех испытаний, которые она вывалила на Анну-старшую — мать Мишки, невестку деда. Мало, оказывается остаться вдовой с пятью детьми и свекром инвалидом на руках. Примерно через месяц после смерти мужа с непонятной даже для Настены болезнью слег старший из сыновей — Михайла.
Кто ж мог знать, что это вовсе не болезнь, а вселение в тело ребенка личности взрослого мужчины из ХХ века? Мишка пролежал пластом почти три недели, а потом ему, как младенцу, пришлось заново учиться ходить, говорить, узнавать родственников. Как и было обещано, проблем с адаптацией не возникло. Что возьмешь с пацана, пережившего тяжелейшую болезнь?
Так они и сидели целыми днями на завалинке возле нагретой солнцем стены: маленький и большой, а на самом деле — почти ровесники, оба начинающие новую жизнь.
Один, потерявший почти все и готовящийся доживать век калекой-нахлебником, другой, получивший в подарок пятьдесят лет второй жизни, после того, как почти распрощался с первой.
Один — атлетического сложения матерый мужик, с еще проглядывающими сквозь густую седину русыми волосами и коротко стриженной бородой, еще не выцветшими от возраста синими глазами и рубленым шрамом, почти вертикально идущим через левую бровь, щеку и скрывающимся в бороде.
Второй — белоголовый тонкошеий мальчишка, унаследовавший от матери зеленые глаза, а от отца — раздвоенный ямочкой упрямый подбородок.
Было тогда Мишке десять лет, а Михаилу Андреевичу Ратникову, перенесенному почти на девятьсот лет назад — сорок восемь. И был внук старше деда почти на два года.
А сейчас Мишке уже тринадцать, и дед — профессиональный военный, чином ну никак не ниже майора — на полном серьезе выносит ему благодарность за правильные действия в ситуации, которая запросто могла закончиться кровавыми шмотьями и пустыми санями, стоящими посреди заснеженной лесной дороги…
Позади негромко скрипнула калитка и Мишка, обернувшись, увидел входящего во двор дядьку Лавра.
— Что с Аней, батя? — не скрывая беспокойства, лавр задал деду вопрос через весь двор — от самой калитки.
— Из саней выпала, зашиблась — голос у деда был, как минимум, неласков. Так и слышалось в нем: "Шел бы ты отсюда, и без тебя тошно".
Лавр, нерешительно потоптавшись, произнес каким-то робким, совершенно ему не свойственным тоном:
— Сходить… Проведать…
— Незачем! — отрубил дед «железным» голосом — Сейчас Анька-младшая сбегает, узнает, что нужно.
— Ну, и я бы с ней…
— Незачем!
"Чего это дед на него вызверился? Неужели?… Вот те на! Хотя, родной брат-близнец, живем, считай одной семьей, только в разных домах… Ох и влип ты, дядя Лаврик!".
Отцов брат еще потоптался, явно не находя в себе сил уйти, тоскливо обвел вокруг себя взглядом и зацепился за груду волчьих туш в санях.
— Ты настрелял?
— Одного Мать топором, еще одного Чиф… — в который раз завел Мишка.
— А остальных-то ты?
— Я.
— Из своей игрушки?
— Угу.
— Смотри-ка, полезная вещь оказалась! — Удивился Лавр. — Может мне и своим оглоедам такие же сделать, а? Давно уже просят, кстати.
— Незачем! — Деда словно заклинило на одном и том же слове. — Незачем убойную вещь детям в руки давать! Еще друг друга перестреляют!
— Михайла же никого не перестрелял, — попытался спорить Лавр — а еще «бешеным» кличут.
— Михайла — другой разговор. Он и старше на год, и… — деду откровенно не хватало аргументации, но соглашаться с сыном, на которого он был не на шутку сердит, не хотелось. Лавр, прекрасно зная отцовский нрав, снова обратился к Мишке: