Самое забавное, что новенькая тоже задавала вопросы, но спрашивала про какую-то фуфляндию: про женщин в тылу и женщин на фронте. То есть как, значит, бытовали, что готовили, чем раны перевязывали. А еще подробно расспрашивала про одежку, — что, мол, носили — юбки или брюки, красились ли, какого были роста. Каждый такой вопрос заставлял мальчишек распахивать рты и на секунду-другую замирать. Непрожеванное печенье сыпалось наружу, а Маргарита Ивановна бросалась на помощь ветерану и тоже что-то свое вспоминала.
А еще Серега ждал…
До последнего надеялся, что дверь откроется и в класс впорхнет Анжелка. И тогда все окончательно выправится. Потому что более никто ему и не требовался. Есть Гера, Антон, Петр Васильевич с Маргаритой, и хорэ! А на всех прочих — сто тонн навоза — вместе с их шашлыками, бельгийскими помповушками и островом Буяном! Да стоило ей только вернуться, и можно было бы преспокойно сочинить для грозного завуча очередную аллергию, внезапный вывих, историю о нитратной картошке. Расстроился, мол, желудок, вот и опоздала. Да что картошка! — он и с Сэмом сумел бы договориться, и с Шамой на кулачках пофехтовать. Краб, конечно, предъяв накидает, но и с ним как-нибудь разобрались бы. Не король ринга, в натуре! Всего-то из отряда ракообразных…
Но Анжелка так и не объявилась. Зависала, само собой, на острове. Вино, небось, трескала вместе со всеми, не только чай с бисквитами. И по мишеням стреляла. Из помповушек. Впрочем, об этом лучше было не думать. Мозги свихнешь, а все одно — ничего не придумаешь.
Между тем Петр Васильевич экзамен выдержал, хотя и обнаружилось, что многого в своих дремучих белорусских лесах он знать и ведать не мог в принципе. Да и войну он видел очень по-своему, поскольку был в те времена совсем зеленым щенком, даже помладше Сереги. Работал связным, носил партизанам хавку с лекарствами, с верхушек деревьев следил за окрестностями. Ребята смотрели на него и не верили в то, что он был когда-то молодым. Потому что юного Петра Васильевича представить себе было невозможно. Реалии диктовали свое, и от мысли, что перед ними сидит глубокий старик, было не отвязаться. Божий одуванчик, с пигментными пятнами на коже, согбенный и сухонький, с ломким голосом. То есть у них голоса тоже ломались, но совсем от другого. Свой переходной возраст Петр Васильевич оставил в прошлом давным-давно.
Под занавес ветеран хотел им поведать про советский лагерь, в который угодил после войны, как и многие другие партизаны, но не успел — прозвенел звонок с урока.
— Ну и ладно. Может, оно и к лучшему… — кротко улыбнувшись, Петр Васильевич переглянулся с Маргошей. — Стоит ли им про это знать?
— Стоит! — убежденно произнесла Маргарита Ивановна и тут же засомневалась. Все-таки она была добрым человеком, а чего уж тут доброго в рассказах о советских лагерях? — Может, как-нибудь в другой раз?
— Вот и договорились! — Петр Васильевич бодро поднялся, начал прощаться. Все прекрасно понимали, что другого раза уже не будет. Вероятно, никогда. И та же новенькая Оршанская удивила всех еще раз. Преподнеся старичку разнесчастную астру с коробкой конфет, поцеловала дедулю в щеку. Ей даже пришлось немного наклониться — Петр Васильевич оказался совсем маленьким, чуть ли не по плечо новенькой.
— Жаль, он про «дору» ничего не знал. Такая была махина!
— Далась тебе эта «дора»-дура.
— Да ты с дуба рухнул! — возмутился Антон. — Один ствол — тридцать два метра! Считай, шестнадцатиэтажка! Снаряд — семь тонн! Расчет — четыре тысячи обормотов!
— Сколько-сколько?
— Дошло, наконец? Я же говорю: та еще уродина. Немцы любили строить все большое: танки «Элефант», крейсеры «Тирпитц» с «Бисмарком»…
— Вот и обделались со своим гигантизмом.
— Все равно, — вздохнул Антон. — Красиво, наверное, было. Такая, блин, пушченция!
— А меня другое зацепило, — признался Гера. — Прикидываете, он же пацаном воевал — и вон каким теперь стал. А как выглядят те, что воевали тридцатилетними?
— Таких уже не осталось.
Мальчишки повернули головы. Это сказала новенькая. Она шагала рядом — как бы с ними и как бы наособицу. Помахивала себе нелепыми рукавами — точно крыльями и смотрела куда-то под ноги.
Серега открыл было рот, чтоб возразить, но понял, что она права. Арифметика была печальной, и уцелеть из ветеранов к сегодняшнему дню могли разве что какие-нибудь горцы-долгожители.
— Может, мы вообще последние, кто беседует с ветеранами той войны, — тихо продолжала Ева Оршанская. Она словно и не с ними разговаривала, а с собой. — Лет десять пройдет, и никого уже не останется…