Кстати, в свете всего минувшего казались смешными любые рассуждения о Малевиче. Дескать, хотел выразить то или сё, долго обдумывал, а потом взял и прикололся над собратьями по цеху. Бродягу Малевича, как полагал сейчас Серега, просто хорошо обломили накануне. Что называется по-крупному. Кто-нибудь там предал или леща дал прилюдно, а другие при этом дружно поржали. Вот и закусил удила. Пришел домой, шваркнул шляпу в один угол, куртяк — в другой — и сразу за кисть. Какая картина попалась под руку, той и досталось. А может, и не первая встречная это была картина, а с какой-нибудь Анжелкой-вертихвосткой. Тоже, небось, продинамила Казимира, — укатила в карете денежного прощелыги в Рамбуйе или другой какой городишко — оттопыриться и пожевать омаров в майонезе. С такого закидона любой за что-нибудь схватится. Наши бы за топор с молотком взялись, ну а Казимир, понятно, не столяр, схватил то, что под руку подвернулось. Ну и давай кляксы метить на портрете любимой. Сначала, конечно, усы, потом бороденку с рожками, а после и напрочь замалевал. Типа, вычеркнул из жизни и забыл.
А еще Серега пожалел о том, что новенькая села не с ним, а с Веркой Дружининой. Понятно, что с ним сидит Антон, но все равно жалко. Почему, в самом деле, время от времени не пересаживаться? Переставляют же мебель в квартирах! Для поднятия настроения, для душевного обновления. А их точно припаяли друг к дружке! Где тогда свобода передвижения, где выбор? То есть отсесть-то, наверное, можно, но Антон тут же надует губешки. И Гере от Алки не просто слинять, потому как Мокина практически слепая. Очки, как лупы у Шерлока Холмса, и Герка у нее вроде поводыря, подсказывает, что написано на доске, уточняет слова и цифры. За это Мокина покорно дает списывать домашку. Гера списывает у нее, Серега у Геры. Если и были до сих пор проколы, то исключительно по их собственной невнимательности, поскольку Алка училась не хуже Тарасика и целью своей ставила бурый диплом со златой цепью. В смысле, значит, медалью… Вот и получалось, что из-за всех этих дипломатических сложностей человек лишался элементарного права опускать задницу туда, куда ему захочется…
Звонок ударил по ушам, как боксерский гонг. Что такое гонг, Серега знал на собственном горьком опыте. Ходил как-то в секцию бокса полтора месяца. Нормально, в общем-то, ходил, даже успел понять, чем хук отличается от джэба, но однажды в рядовом спарринге с перворазрядником Власом нечаянно сделал выпад и угодил партнеру в нос. Хорошо так угодил, аж кисть заныла. А работали на ринге, в окружении толпы, и Влас психанул. Невзирая на окрики тренера, в несколько секунд накрыл Серегу таким шквалом ударов, что с секцией было покончено раз и навсегда. То есть никто его, конечно, не выгонял, но Серега разобиделся. На Власа, на тренера, вообще на весь российский спорт.
Короче, звонок грянул, все разбежались по местам, на сцену утиной походкой грузно взошла Аврора. А точнее вплыла, точно дредноут, сверх меры перегруженный всевозможными ракетами, пулеметными установками, крупнокалиберными орудиями.
— Вчера, — головная башня Авроры медленно развернулась, и под прицелом золотистых окуляров класс притих, — в этот самый счастливый для детей день произошел вопиющий случай…
Брямс!..
Кто-то звучно уронил на пол учебники. Не свои, понятно, потому что сразу заругались девчонки.
— Тупой, что ли? Не твои — не сбрасывай!
— Сама пила тупая…
— Евсеев, Калязина! — рявкнула Аврора, и орудийные стволы окутались первым дымком.
Пока это напоминало маленький залп. Предупреждающий. Так сказать, пристрелочный. Она и не фамилии называла — цели. Кстати, это была ее давняя фишка. Имена Аврора Георгиевна не запоминала принципиально, а вот фамилии врезались в ее память намертво. Как ни крути, имя — это обращение, диалог, доверие. На фамилию же людей подсекали, словно на блесну, вытягивая к доске, на педсовет и прочие позорные места.