Ева положила ему голову на плечо, и Сергею живо припомнилась акварель, где художник изобразил на лугу двух лошадей. Они не паслись и не гуляли, — просто стояли, упокоив головы на спины друг другу. Где-то далеко на горизонте свечей догорало апельсиновое солнце, и лошади были уже не лошадьми, а силуэтами — темными, неподвижными, бесконечно влюбленными. От картины веяло бесконечной печалью. Потому что ясно было — с последним солнечным отсветом все исчезнет: полоска горизонта, мягкий луг и два нашедших друг друга создания. Нечто подобное происходило и сейчас. Пугачеву сменили «Скальпы», а затем «Скорпы», но и эти пели о чем-то похожем. Гудели электрогитары, тянул мелодию тенор, и Серега точно знал: это все не вечно. Пройдет три-четыре минуты, может быть, полчаса, и чудесный вечер приблизится к финишу. Ева поднимет голову, расцепит пальцевый замочек на его шее, и наваждение пройдет.
Однако минуты текли и тянулись, время не рубило сплеча, — иногда оно тоже умело быть великодушным. Прикрыв глаза, мальчуган улыбался, как распоследний болван. Ничего не попишешь, влюбленные и впрямь похожи на болванов, а что такое любовь, Серега начинал понимать только сейчас.
Глава 2
Девчонки встречались бурно — с визгом и звучными чмоками, подруги ерошили друг другу челки.
— У-у, какая ты миленькая сегодня! Колечко прикольное!
— А у тебя вроде сапожки новые?
— Ага, у шнурков выпросила…
Парни в отличие от девчонок вели себя более сдержанно — по крайней мере, первые несколько минут: степенно пожимали руки, скрупулезно обходили всех и каждого. Потом уже рассаживались по местам, с видом охотников, приволокших добычу, швыряли на лавки портфели.
Не все, но многие проходили к галерке, здоровались с Мишаней Крабовым. Руку ему подавали уважительно, точно царю на престоле. Серега, приближаясь к нему, тоже ощутил невольное напряжение. Одно дело — ручкаться в больнице, без свидетелей, совсем другое — здесь и прилюдно. Но Краб спокойно пожал ему руку, даже радушно бросил:
— С возращением, Серый!
Серега расплылся. Вот так: не Чех и не Чахотка — Серый. Почти даже Сергей. Краб словно подтвердил все сказанное ранее: дружба там или не дружба, но союз — это уж наверняка. На Сэма Серега, само собой, даже не взглянул, здесь было все предельно ясно. Война, которую не он даже и начал. Ну, а кто в этой войне одерживал верх, яснее ясного показывали рукопожатия. Потому что после Краба к Сереге сунулись Вадим с Шамой, Васёна с Витьком, Митяй с Тарасиком, другие ребята.
Подкатили даже Гоша с Кокером.
— Какие люди в Голливуде! Здорово, больной!
— И вам привет, больные!
— А ничё у тебя носяра! Шкодно!
— Если завидки гложут, могу помочь. Стасик такие портреты рисует на раз.
— Не-е, на фиг твоего Стасика! — Кокер загоготал. — Я таким носорогам не позирую.
Глядя на него, закудахтал и Гоша. С юмором у парня был явный напряг, но если ржали окружающие, не прочь был поржать и он.
Вообще-то этих двоих можно было бы послать подальше, но они свое получили, а Серега зла не помнил. Девчонки, кстати, тоже поглядывали на него с интересом, презрения никто не выражал. Макс с Аликом, конечно, не подошли, но это как раз легко было предсказать. Песики при хозяине, они и мнения своего, как водится, не имели.
Антон, само собой, опоздал, в класс вбежал за минуту до звонка — взлохмаченный, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. В отличие от Геры он жил теперь на улице Сакко и Ванцетти — то есть от школы довольно далеко, по каковой причине был вынужден спускаться в метро.
После переезда в центр Антошин папахен уже не раз уговаривал сына перевестись в какой-нибудь лицей поближе к дому, но Антон стойко сопротивлялся. Не из-за Геры, понятно, — из-за Сереги. В каком-то смысле это была жертва, и Сергей это ценил. Как и переживал по поводу переезда друга на улицу далеких итальянцев. И даже не итальянцев, а заурядных американцев. Потому как Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти жили, как выяснилось, вовсе даже не в Италии, а в американском штате Массачусетс и в послереволюционные годы увлекались вооруженными налетами на машины инкассаторов. Время тогда было такое — сицилийцы вовсю самоутверждались на новом континенте, револьверами и лупарами по мере сил зарабатывали народную любовь. На одном из таких мероприятий ребятки и погорели, за что и были наказаны по всей строгости штатовских законов. Электрический стул или что-то там в этом роде… Разумеется, страны соцлагеря всколыхнулись. Казненных возвели в ранг святых, объявив героями-революционерами, оперативно переименовав сотню-другую улиц. Подвернулась подходящая улочка и в их городе. Глупо, конечно, но над Антоном никто не потешался, — все жили на подобных улицах: на грозовых и стреляющих Стачек и Красных Коммунаров, на Блюхера, Фрунзе, Чапаева, Щорса и прочих героев минувшего века. Гера, например, жил на Старых Большевиков, Серега — на улице революционера Бабушкина, тот же Тарасик с Аллкой Мокиной обитали на улице Краснофлотцев и так далее, и тому подобное. Разве что Люське повезло, — она жила на улице Ломоносова — то есть вполне вменяемого ученого дядьки, чем, понятно, и гордилась.