Люблю я только то, что “будет” никогда опять.
Вообрази ещё такое:
мой голос всех лишит покоя,
поскольку острое, нагое,
стрелой вонзится слово в пуп.
И даже стрелки виновато
на всех смешались циферблатах.
В часовщики идти мне надо:
мои глаза – как пара луп.
Нет, мне не быть кудрявой Музой
с глазами вязкими медузы,
и никакие в мире узы
лишить меня моих скорлуп
не в состояньи. “Одиноко” –
точнейшее из слов; ни слога
в него не втиснешь – равнобоко
оно и равнооко. С губ
моих теперь слетают фразы
из прочих слов – и в пересказе
они гласят, что Ты мне люб.
Вообрази ещё бессвязный сон:
отрывок женской почему-то речи,
произнесённой на немецком языке,
отрывок лишь, как шпиль, и только он,
готической постройки вдалеке, –
слова, что сон есть потеснившаяся боль.
Что б это значило? Тем паче – на наречьи,
где смысл не вяжется с звучанием: “яволь”,
к примеру, значит “хорошо”, а не “уволь”.
Поскольку я немецкий знаю плохо, роль
в хозяйстве важную играет он моём:
чем меньше нам язык знаком,
тем проще не кривить душой на нём.
А по-немецки что ни слово – то в спину нож; автомобиль,
влетевший – тоже сзади – в твой на скорости 120 миль…
Бессвязный сон. Сухие губы. За ними – брешь и желтизна.
Над ними – дождь арийский. Грубый. И произносит “Да!” она.
Но по-немецки. Затопила это “Да!” вода.
Смутила глаз её прозрачность, размыла их небесный цвет,
тот самый, что сама разлила, окрасив им весь белый свет, –
и повторила отраженьем всего и вся (сказал Платон)
очей первоначальных краски размытой каждый полутон.
Теперь – о тёмном глазе. Тёмный
хранит и отвергает Слово.
Того хранит и отвергает, Кто именем не именован.
Хранит и отвергает мир, хранит и отвергает снова.
Он – “Нет” всегда тому, что “Да”.
“Нет” – вот его первооснова.
Ещё задача вот какая
Тебе: понять кто я такая.
Понять что это значит – “я”…
Сперва впиши в тетрадь меня,
а после вычеркни. Произнеси негромко
что вычеркнул. Негромко, ибо эхом
вернётся громкий звук. Помеха
всему, что есть, запомни, – повторение.
Оно есть грех, не знающий прощения.