Поэтому Андрей решил переждать еще час-другой до наступления полной темноты здесь, в городе, затеряться неопознанным среди людей. Самое лучшее место для такого схорона, конечно, на железнодорожном вокзале и автостанции, расположенных впритык друг к другу, где всегда толчется множество народа, и своего, окрестного, и приезжего из других мест по разным командировочным и родственным делам. Никто там никому особо не нужен, все заняты этими своими проездными делами и тревогами: ожиданием поездов, автобусов, добыванием билетов.
Андрей так и сделал. Перешел через высокий железнодорожный мост и сразу оказался в привокзальной толчее, которая у подножья моста торопливо растекалась на два ручейка. Один устремлялся налево, к автостанции, а другой – мимо парикмахерской, багажного пакгауза и многочисленных буфетов – к вокзалу. Андрей, не задумываясь, пошел к вокзалу. Там было меньше вероятности встретить нечаянного какого-нибудь бывшего кувшинковского жителя или бывшего соклассника из соседних деревень, товарища по интернату. Железной дороги в лесную их глухомань отродясь не существовало. Да и зачем ее туда было прокладывать, не ради же двух-трех десятков пассажиров в день, в основном школьников старших классов, или больных, занедуживших людей, которым край как надо в районную больницу – иначе и помереть недолго. Но они могли добраться и самоходом: пешком, на велосипедах или на подводах, невелики баре – крестьяне. В начале семидесятых годов начальство, правда, смилостивилось, пустило по деревням несколько дребезжащих автобусов: к некоторым (тем, что поближе) проложило даже асфальт. Кувшинки такого счастья не удостоились. То ли руки не дошли, то ли раньше времени зачислены они были в неперспективные, вымирающие деревни. Нет бы подождать всего десяток лет, когда Кувшинки умрут совсем по иной причине, будут похоронены в лесных урочищах заживо.
Тогда же, в начале семидесятых, была построена рядом с железнодорожным вокзалом автостанция, сразу полюбившаяся деревенским жителям. Дожидаясь строптивого, часто ломающегося на бездорожье автобуса, они коротали там иногда по полдня, встречались с родней из других деревень, заводили новые знакомства. Автостанция была их прибежищем и пристанищем в любую непогоду, в мороз, в дождь, в испепеляющую летнюю жару. Такой, наверное, осталась и нынче, хотя автобусы ходят теперь редко в каком направлении: одни деревни оказались в запретной зоне, другие окончательно состарились, вымерли, гонять туда транспорт, жечь попусту бензин незачем, невыгодно и нерентабельно. Уцелел лишь маршрут до Брянска: два автобуса в день туда еще кое-как бегают. Но давнее свое притяжение автостанция сохранила, и народ там толчется иногда просто ради любопытства. Вокзал же совсем иное дело. Здесь на каждом шагу железнодорожные строгости, запреты – деревенский житель их не любит.
Все эти маленькие тайны-хитрости были знакомы Андрею с самого детства, и он безоговорочно выбрал для схорона вокзал. В своих надеждах Андрей не ошибся. В крошечном кассовом зале и в зале ожидания почти никого не было. Сидели лишь, карауля поезд дальнего следования, несколько пассажиров с увесистыми чемоданами и сумками. Но все они были людьми нездешними, приезжими, что легко угадывалось и по одежкам, и по лицам, холеным, упитанным, – такие люди ни в их районном городке-местечке, ни в лесных деревнях не проживают. Для Андрея они не представляли никакой опасности.
Стараясь ничем не потревожить полусонных этих пассажиров, их чемоданы и сумки, Андрей направился в самый дальний угол зала ожидания и занял место на эмпээсовской скамейке под знаменитой картиной «Брянские партизаны». Увидев ее, Андрей как-то по-детски, по-мальчишески обрадовался. Он помнил эту картину с раннего возраста, с тех давних времен, когда еще дошкольником и школьником первых, начальных, классов приезжал в местечко подводою вместе с отцом и матерью на осеннюю районную выставку достижений народного хозяйства, или на ярмарку-базар, или по какой-то иной, взрослой, неведомой ему, мальчишке, надобности. Но особенно запомнилась картина Андрею со времен его интернатовского жительства. Сколько раз, окончательно изголодавшись, забегали интернатовские мальчишки и девчонки сюда, в станционный буфет, за пятикопеечными вожделенными пирожками-пончиками. И каждый раз на них грозно смотрели с картины, останавливая от любого озорства, бесстрашные партизаны, народные мстители, в которых многие интернатовцы легко узнавали своих отцов и матерей. А при отцах и матерях как поозоруешь!
Ах, интернат, интернат – два финских собранных на скорую руку домика (один для мальчишек, другой для девчонок)! Может быть, самые счастливые, самые незабываемые годы жизни Андрея остались там. Интернат и сейчас стоит на прежнем месте, всего в двухстах метрах от вокзала, на улице Партизанской, весь окруженный высокими далеко видимыми кленами и липами, которые когда-то сажал Андрей вместе со своими одноклассниками, одними из первых его жителей. Можно было беспрепятственно сходить туда, полюбоваться и этими оживающими к весне кленами и липами, и самими домиками, чем-то похожими на скворечники, и тропинками вокруг жилых корпусов и других, хозяйственных построек, самая наторенная из которых от мальчишеского (мужского) корпуса к девчоночьему (женскому). Но Андрей не пошел. И на этот раз вовсе не потому, что опасался увидеть там кого-нибудь знакомого, быть им опознанным, а потому что поход этот непременно заставил бы Андрея вспомнить одну странную и странно закончившуюся историю, которая приключилась с ним возле женского корпуса, правда, уже не в школьные годы, а много позже, когда Андрей появился здесь однажды молоденьким, только-только выпущенным из училища лейтенантом. А вспоминать эту историю Андрею не хотелось бы, ни к чему и незачем в дни его побега в отшельники и затворники! Он и в лучшие свои дни и годы старался ее не вспоминать, не теребил в сердце и душе незаживающие раны, которые много тяжелей его телесных, чудом не приведших к смерти ран.