Sale octa — сложный звук, обозначающий выход из миров, которые ожидают там, вдали, чтобы он проник в них один за другим. Иной, неразгаданный, неописуемый, неуловимый, обильный… он идет вперед, идет вперед, блуждая, идет вперед, изменяясь, идет вперед… Кажется, что он идет на ощупь, но это не призрак, он идет, перешагивая потоки, даже не глядя на них, идет там и не там, и вдруг этот звук: sale octa, обещание проникнуть там, на своем пути, во все. Он идет вперед, но об этом никто не знает, потому что он идет, изменившийся, по сферам других миров, и выходит* единым и двойственным, вот так: sale — octa; ему приходится быть таким, но эта двойственность восхитительна и трогательна, птица-облако, олень-бабочка, мост-водопад.
*Синтония (sintonia) — одинаковая длина волны; настройка (исп.).
*Игра слов: слово «sale» по-испански означает «выходит».
Ой, мамочка, — бормочет дон Хуан при виде идущей навстречу красивой девушки.
Держи себя в руках, — шепчет идущий рядом с ним Хуан Диего.
Мы в самом сердце Мехико, мы прошли уже квартал (около двухсот метров). Мы идем по одному из проспек тов (ну и «проспекты»), на этот путь у нас ушел почти час. Целый час на то, чтобы пройти двести метров! Но какой это был час! Я не знаю, что за люди проходили мимо нас, они уносили с собой ореол присутствия Святого-Шама на. Болото — это не проспект. Болотом были мы. А про спект был ветром, потоком ветра, едва удерживающимся на веточках деревьев, проспект держится на ветках.
Ты видишь?
Это хорошо заметно, — подтверждает дон Хуан.
Это все равно что бродить тут в компании пещерного льва и пещерного тигра. Все равно что вывести на улицу Посейдона, чтобы он прогулялся и, если по дороге попадется какой-нибудь фонтан, окунулся в него, чтобы освежиться.
— Пахнет травой, — говорит дон Хуан. Один из тех, что так быстро идут мимо нас, курит марихуану. — А вот от это го пахнет хлебом. Уф! Этот проспект похож на сточную ка наву. На трубу канализации.
Они не выносят воздуха проспекта, а я умираю со смеху, ведь этот проспект — один из самых чистых в городе! И я говорю им (они не могут скрыть своего отвращения и прикрывают нос рукой): — Да-а! Вот уж не повезло так не повезло! Мы сумеем добраться до угла?
Они останавливаются как ни в чем не бывало.
Надо, чтобы пошел дождь, — говорит Хуан Диего.
Только не дождь, — умоляю я, — день сегодня такой чудесный.
Выведи нас отсюда, — приказывает дон Хуан. — Отведи нас в какое-нибудь уединенное место на какой-нибудь из улиц, — предлагает он. — Или в какое-нибудь святилище, или в библиотеку.
Или на пустую площадь, — подсказывает Хуан Диего.
— Зачем им эти зарешеченные сады? Я этого не по нимаю, — говорит дон Хуан, останавливаясь перед домом со страусами — со страусами? Я имел в виду пеликанов!
Но как только я произнес слово «страусы», мы оказались на другом проспекте, в другой стране, и я надеялся, что никто на прежнем проспекте не заметил нашего исчезно вения. А этот новый проспект, расположенный в другой части света (от него так и «пахло» Европой), вымощен ный камнями, спускался к морю, и находился он ни боль ше ни меньше как в Сиднее, в Австралии.
Воздух освежал нас, сухой ветер был очень горяч, но все же давал немного влаги. Наверное, мы выглядели как ночные гуляки. По этому проспекту мы не пошли. Думаю, они не захотели идти, чтобы не дышать пылью или вонью. Дон Хуан указал на очень яркую луну — она находилась в фазе затмения — и сказал: — Давай срежем путь и отправимся на твою асотею.
И мы пошли. Пошли в гости. Наши неразлучные спутники встретили нас так, словно мы вернулись из другого мира, — радостным гвалтом.
Орел бороздит равнины, — шепнул Хуан Диего.
Равнины были плоскими и тянулись в сторону моря, — продолжает шепотом рассказывать Хуан Диего, и дон Хуан делает мне знак, чтобы я молчал. Вдали, на равнинах, про стиралось его отсутствие. Я скучал по нему. Это было все равно что идти на ощупь. — Мне было тяжело, я ведь уже на столько привык к полноте, а Кецалькоатль, теперь это очевидно, исчез насовсем. Я шел вниз, Океан ждал меня. Она ждала меня.
Не знаю, поздно или рано я пришел, но, когда я пришел, ог ромные волны бились о берег; я, уже не такой удрученный, немного прошелся по этому длинному пляжу, расположенному на самом краю моих диких земель. Я твердо решил погрузиться в это море. Однако чайки начали шумно кружить надо мной, они — почему-то — были очень рады, и пребывание вскоре ста ло изменяться. Ветер сменился легким бризом, море утихло, как будто стало продолжением равнин, а Океан начал меняться в цвете, и его краски, обрываясь на прибрежном песке, про должались, достигая гор, и там раскидывали невероятные покрывала своих светящихся тонов — я даже подумал, что вот-вот появится Кецалькоатль. И тут я понял, что слышу какой-то чудесный голос, и обратил взор к морю…